Читать книгу "Мама на кушетке. Что нужно знать, обращаясь к психологу - Лилия Валиуллина"

Именно эмоциональная связь матери и ребенка стимулирует развитие в дальнейшем мышления ребенка.

Доказательством верности выводов доктора Шпица является еще один эксперимент. Малышей первого года жизни, которых бросили их матери, отдавали на «воспитание» женщинам с диагнозом умственной отсталости, но способных к эмоциональному общению. Малыши, которые имели «хотя бы такую» маму, показали гораздо лучшие показатели развития впоследствии, чем те младенцы, которые остались в приюте совсем без мам.

Хочу привести пример из первых лет моей практики.

«Вы очень, очень мало со мной говорили»

Ко мне обратилась молодая женщина по поводу собственных сильных страхов. Недавно у них с мужем родился ребенок. Но женщина никак не могла сосредоточиться на нем. Она боялась оставаться одна с ребенком. Эти страхи мешали ей сосредоточиться на воспитании маленькой дочери.

В процессе достаточно длительной психотерапии выявилось очень много претензий клиентки к маме. Во-первых, ее мама скрывала от окружающих свою беременность, боясь осуждения. Это было в советские времена, когда добрачные связи осуждались особо. Во-вторых, у ее мамы не было никаких помощников в уходе за новорожденным, она просто не знала, как с ним обращаться. И маленький ребенок иногда оставался плачущим в своей кроватке совершенно один.

Много сессий я выслушивала эту клиентку, ее невыразимую душевную боль. Я очень старалась ей помочь. Охваченная желанием помочь немедленно, я даже не замечала, что нарушаю правило не давать советов. Я на ее постоянные вопросы всегда отвечала, порой очень многословно. После этих встреч я испытывала огромное чувство вины за то, что я очень много говорила в сессии. Но это повторялось вновь и вновь.

Тем не менее, клиентка стала справляться со своими страхами и даже решила стать психологом. И через несколько лет, при встрече уже среди коллег, она мне сказала о том, что терапия была важна для нее, но «вы очень, очень мало говорили со мной». Я, конечно, была весьма удивлена.

К чему я вспомнила этот случай? Мне кажется, что это хороший пример важности «бессловесного эмоционального диалога». Для маленького брошенного ребенка, который до сих пор жил в душе этой женщины и требовал, чтобы его заметили, было очень важно, чтобы мама «разговаривала» с ним на его языке, – нет ничего важнее этого для ребенка. Язык маленького ребенка – это язык эмоций.

Язык маленького ребенка – это язык эмоций.

Для его понимания не нужно слов, это разговор души с душой через контакт «глаза в глаза». Более качественный контакт – «глаза в глаза» будет, если до этого было достаточно контакта «тела к телу», тех комфортных прикосновений, о которых мы говорили ранее.

И клиентка, вернее, ее внутренний травмированный ребенок, не мог «услышать» моих «умных» советов. Ему нужно было, чтобы с ним «разговаривали» через его чувства, разделяли его боль и страх. Я же поддавалась тогда своему ложному стремлению «причинить пользу» либо руководствовалась «правилами», то есть опять «умничала».

Маленькие дети сначала должны «выучить» язык чувств, эмоций вместе с мамой. Интеллект ребенка, как понятийный аппарат, развивается гораздо позже.

Маленькие дети сначала должны «выучить» язык эмоций вместе с мамой. Интеллект ребенка, как понятийный аппарат, развивается гораздо позже.

Взрослый человек, у которого оказался «провал» в его эмоциональном опыте, которому не хватило этой эмоциональной связи с мамой, будет постоянно испытывать нужду в ней. Эта «эмоциональная дыра» будет забирать всю энергию человека, не давая ему возможности направить внимание на что-то другое.

В той ситуации с клиенткой мне лучше было просто чаще спрашивать: «Что вы чувствуете сейчас? А что именно вы хотите сейчас?» Или просто самой говорить о своей растерянности, о своем чувстве вины. Тогда бы действительно состоялся эмоциональный, а не словесный диалог, который не могла «услышать» тогда клиентка, которая была в плену своей детской травмы.

Прошу заметить, что пришла клиентка со своими страхами после рождения ребенка, появившаяся маленькая дочь стала некоей «кнопкой», которая «включила» травматические воспоминания ее младенчества. Из истории клиентки видно, что травма была связана не только с ее младенческими непереносимыми переживаниями, но и с опытом растерянности и беспомощности ее мамы, что является еще большей травмой для маленького ребенка.

Мама клиентки когда-то подавляла свою растерянность, не зная, что делать с новорожденным ребенком, искала «инструкции», но не могла их найти, и просто отстранялась от своего малыша. Я вела себя в отношениях с клиенткой точно так же, пыталась дать «инструкции-советы», а ее душе требовалось сопереживание.

Насколько же первичная внутренняя связь-подобие воссоздает саму себя вновь и вновь! Клиентка в своей взрослой жизни вновь повторила свою детскую историю. Я как психотерапевт тоже отыграла с клиенткой ее первичную связь.

В моем личном опыте не было истории подобной истории клиентки. Я была с самого рождения окружена любовью и заботой, конечно, не идеальной, но достаточной для того, чтобы у меня всегда был интерес к миру. Но у меня была травма прерывания отношений с мамой на первом году жизни. В своей личной психотерапии я проработала эту травму года через три после истории с клиенткой. Хочу поделиться опытом ее проработки в личной психотерапии.

Потребность в чистом сопереживании

В процессе глубинной психотерапии, где-то на 20–25 сессии после работы с образом в технике символдрамы, у меня поднялись очень мощные переживания собственной ничтожности. Они рационально ничем не были обоснованы. Я не помнила ничего из своей жизни, сравнимого с таким состоянием. Или просто раньше таких чувств я не допускала до сознания.

Это было просто непереносимо. Это было ощущение какого-то погружения на неимоверное дно, какое-то вселенское ощущение беспросветности, вселенской трагедии.

Я была в этих переживаниях достаточно осознанно, так как у меня был достаточный опыт личной психотерапии с этим терапевтом. Но таких переживаний у меня еще не было. Мне было очень непросто. Может быть, даже было что-то мазохистское в этом. Но мне было важно это ПЕРЕЖИВАТЬ. И мне БЫЛО ВАЖНО ЭТО ПЕРЕЖИВАНИЕ РАЗДЕЛИТЬ С КЕМ-ТО, НО МОЛЧА.

Мой психотерапевт очень внимательно слушала меня, в ее глазах было глубокое сопереживание. Мне казалось, что терапевт каким-то образом понимает суть моего состояния. Но в какой-то момент кроме сопереживания я почувствовала что-то другое. То ли жалость, то ли ее испуг. Мне это стало очень неприятно. Потому что исчезло сопереживание.

Душа не хотела жалости. Душа хотела опыта чистого эмоционального сопереживания. Душа хотела бессловесного эмоционального диалога. В моем личном опыте я чуть не потеряла маму в 5–6 месяцев. Оттуда, наверное, то переживание безысходности, которое эмоциональная и телесная память сохранила. Это состояние, наконец, при доверительных отношениях с психотерапевтом, стало осознаваемым и требовало принятия.