Читать книгу "Крымские каникулы. Дневник юной актрисы - Фаина Раневская"

31 августа 1918 года. Ялта

В Симферополь приехала противная и манерная певичка К., с которой мы уже сталкивались в Евпатории. По такому случаю нам пришлось изменить наше расписание, потому что К. торопится ехать в Одессу. Она торопится ехать в Одессу, она непременно хочет выступать на сцене Дворянского театра[50], а мы почему-то должны отменять спектакли. Мне это кажется возмутительным, но у Е-Б. свои резоны. Павла Леонтьевна называет его дипломатом. Не могу понять, иронизирует она или нет. Мы решили съездить в Ялту. Я втайне лелеяла надежду встретить здесь Ханжонкова, но уже понимаю, что надеялась напрасно. Кинематографическое ателье не театр, туда невозможно прийти на спектакль. Внешность же у Ханжонкова самая заурядная. При случайной встрече я его узнать не смогу, а даже если бы и узнала, то не осмелилась бы заговорить. Это в мыслях я бойкая. Заготовила порцию восторгов. «Ах, неужели это вы, Александр Алексеевич! Я ваша страстная поклонница!» А если дойдет до дела, то промолчу или скажу какую-нибудь глупость. Прекрасно помню первую встречу с боготворимым мною И. Н.[51]Он улыбается мне, говорит что-то доброе, а я стою молча и вдруг выпаливаю: «У вас перышко на плече». Уверена, что И. Н. счел меня идиоткой. Хорошо, что позже мне представилась возможность изменить его мнение обо мне в лучшую сторону.

Мы подолгу гуляем у моря (в Ялте больше нечем заняться), едим жареную рыбу и подшучиваем над С. И., нашей любительницей морского воздуха. Павла Леонтьевна советует ей дышать полной грудью, чтобы надышаться впрок, а я предлагаю взять с собой в Симферополь ялтинский воздух в банках. Время от времени, когда Ирочка забегает вперед, С. И. оглядывается по сторонам, желая убедиться, что поблизости никого нет, и отвечает нам такими словами, от которых покраснеет любой грузчик, причем всегда в рифму. Мы смеемся. Ирочка удивляется, чего мы снова нашли смешного. Мне нравится в Ялте после шумного Симферополя. Я уже не сержусь на К., ставшую причиной нашей неожиданной поездки. Можно считать, что К. подарила нам Ялту. Здесь умиротворяющая атмосфера. Должно быть, оттого, что здесь гораздо меньше военных. Мы чувствуем себя отдыхающими. Все плохое осталось где-то далеко. Здесь только море, небо и солнце. Никогда еще не видела Павлу Леонтьевну такой счастливой. В Ялте даже сны снятся приятные. Видела во сне Таганрог. Не хочется уезжать отсюда. Павла Леонтьевна согласна со мной в отношении К. Говорит, что нет худа без добра. Но К. все равно противная. Манерная, репертуар у нее пошлый, а голос невкусный, таким только на рынке свой товар нахваливать. Не понимаю, что в ней находит публика. Подозреваю, что причина кроется в небогатом выборе певиц в здешних местах. К. осмеливаются называть «второй Вяльцевой»[52]. Я считаю подобные комплименты втройне оскорбительными. Во-первых, для артистов унизительно быть вторыми. Назови меня кто «второй Садовской», так я бы ему ответила бы рифмой из арсенала С. И. Каждый настоящий актер есть единственный в своем роде. Если ты вторая, третья или десятая, то это означает, что ты не актриса, а всего лишь чья-то бледная тень. Во-вторых, сравнение К. с Вяльцевой чрезмерно льстиво, настолько, что лесть превращается в иронию. В-третьих, те, кто ставит знак равенства между сопрано и меццо-сопрано, ничего не смыслят в пении. Похвале дурака грош цена. Они бы еще назвали К. «вторым Шаляпиным»! Другие, изощряясь в поэтичности и, опять же, вспоминая Вяльцеву[53], именуют К. «ласточкой русской эстрады». Хороша ласточка! Плотная кубышка, в которой нет ни капли утонченности. Это все равно что назвать меня «чайкой русской сцены». Вот Павле Леонтьевне этот титул бы подошел.

10 сентября 1918 года. Симферополь

Все только и говорят о том, что красные вернули себе Казань и что сделать это им помогла авиация. Не могу понять, откуда у них взялись самолеты и летчики. Допускаю, что самолеты могли быть захвачены, но все летчики, о которых мне доводилось слышать, были офицерами или «благородиями». Что им делать у красных? Это машинисты на поездах все сплошь большевики. Павла Леонтьевна этому не удивляется. Говорит, что нынче все так перемешалось, что не поймешь, кому на чьей стороне положено быть. Главные большевики все из «благородий». Ленин – сын действительного статского советника. Троцкий – сын богатого арендатора. Боюсь, как бы брат Яша не стал большевиком. Он такой мишигенер[54]. Наш отец кое-как смирился с тем, что его дочь стала актрисой, но сына-большевика он не переживет. В последнее время думаю о родителях чуть ли не каждый день. В душе неприятный осадок. Я сама, по своей воле ушла из дому, но то, что кричал мне вслед отец, превратило мой уход в изгнание. Понимаю, что отец, с его характером, не мог поступить иначе. Если я покидаю дом против его воли, то надо представить дело таким образом, будто это он меня выгнал. Иначе люди скажут… Ах, люди всегда найдут, что сказать! Не было еще так, чтобы они ничего не сказали. Могу предположить, что про меня болтали и болтают всякое, вплоть до того, что я поступила не в труппу, а в публичный дом.

Павла Леонтьевна вспоминала свои выступления в Казани. Она много где выступала и обо всех местах рассказывает необычайно интересно. Ее рассказы похожи на маленькие спектакли. Она не только рассказывает, но и показывает. После каждого рассказа Павлы Леонтьевны меня посещает чувство, будто я побывала в тех местах, о которых мне рассказывали.

24 сентября 1918 года

У меня тройная радость. Павла Леонтьевна сказала, что, на ее взгляд, я доросла до Маши в «Чайке». Еще одна чеховская пьеса! Да еще «Чайка»! У Чехова нет плохих пьес, но «Чайка» мне дорога особенно, несмотря на то что свой псевдоним я позаимствовала из другой пьесы. «Чайка» – это такая комедия, которая бередит душу посильнее любой трагедии. Я видела эту пьесу много раз и еще чаще читала. Я знаю ее наизусть, но если кто-то спросит меня, о чем она, то я не смогу ответить. Слишком много вложил в эту пьесу Чехов. Любовь, верность, идеалы, прощение, раскаяние… Чтобы ответить, о чем сказано в «Чайке», нужно пересказать всю пьесу от начала до конца. От вопроса Медведенко: «Отчего вы всегда ходите в черном?» – до Дорновского: «Константин Гаврилович застрелился». Маша открывает каждое из четырех действий. Через ее маленькую трагедию, как через увеличительное стекло, показана большая трагедия Треплева. Но «малость» личной трагедии нисколько не умаляет образа Маши. И то, что она пьет водку и нюхает табак, ничего не умаляет. Напротив, подчеркивает цельность ее натуры. На этом заканчиваю с Машей, потому что для нее у меня есть другая тетрадь. Перехожу ко второй радости. Я получила письмо от мамы и деньги от отца. Деньги пришлись кстати (как будто они когда-нибудь бывают некстати?), потому что мы собрались переезжать из нашего кишащего клопами жилья в более приличное, за которое просили заплатить вперед за три месяца. Спрос на жилье испортил местных владельцев окончательно. Они выдумывают условия одно другого удивительнее. Могут и за год вперед плату запросить, несмотря на то, что это весьма большие деньги, и, кроме того, в наше беспокойное время никто не может знать, что будет через год. Тут на день вперед загадывать боязно, не то что на год. Переезд – моя третья радость. Я особенно рада тому, что избавила мою дорогую Павлу Леонтьевну от дум о задатке.