Читать книгу "Заметки пассажира. 24 вагона с комментариями и рисунками автора - Андрей Бильжо"

Вагон 16. Преступление и наказание Дюка

Я ехал в поезде Берлин – Брюссель. Мужской голос, объявляющий остановки на резком немецком, сменился на женский, журчащий по-французски. Паспорта никто не проверял. А жаль. У меня в паспорте стояла бельгийская виза, сделанная мне по большому блату моим другом Шарлем, бывшим в то время помощником посла Бельгии в СССР. Шарль говорил на двенадцати языках, разбирался в искусстве и музыке и был довольно остроумным. Его жена, скромная и очаровательная Диана, особа королевских бельгийских кровей, говорила только на шести языках. Она водила экскурсии по Москве для жен дипломатов и изучала русскую историю. К ним-то в гости я и ехал. А еще они обещали мне помочь отобрать мои картины у толстого буржуя Дюка де Тостера, бесцеремонно присвоившего их себе после моей выставки. Шарль сказал, что у него большие связи и что мы «наедем» на Дюка. Тогда я не знал, что Дюк находится в черном списке людей, с которыми в Бельгии не рекомендовано иметь дело. Я не знал и того, что папа Дианы – владелец очень известной пивной фирмы, в которой Дюк кем-то числился.

Прибыв в Брюссель, я сразу решил навестить нечистоплотного толстяка. Подходя к двери его дома и заглянув в окно ресторана, который располагался на первом этаже, я остолбенел. Мои картины украшали его стены. Проблему интерьера своего ресторана капиталист месье де Тостер решил просто. Он не мог предположить, что советский художник когда-нибудь вернется в Бельгию. Лицо повара Жана, увидевшего меня через стекло, несколько секунд выражало ужас. Потом Жан взял себя в руки и исчез. Я позвонил в дверь. Домофон сообщил, что Дюк де Тостер будет через два часа. Когда я вернулся, уже с Дианой, ресторан был закрыт, свет в нем был погашен, а картины со стен сняты. В дом нас пустили лица с кавказской внешностью. Или сицилианской. Мы с Дианой расположились в креслах в гостиной толстого Дюка, а он возлежал напротив на диване в рваной длинной арабской рубахе. Над ним на стене висел мой триптих, который заменил висевшее здесь до этого романтическое полотно XIX века. Дюк хамил Диане и разговаривал с ней на «ты». Он сказал, что картины он не вернет, что за них отвечает его жена Жаклин, а ее сейчас нет. И долго не будет.

Дурачок, он не подозревал, с кем я пришел.

Когда об этом разговоре узнал Шарль, он рассвирепел. Дюк был уволен из фирмы. Что он сделал еще и кому звонил, не знаю. Но на следующий день картины вернули… Кроме триптиха, который Дюк оставил себе. Мол, автор жил у него, и это, типа, плата за проживание. Почему именно этот триптих оставил себе Дюк – загадка. Видимо, сюжет был ему близок. На первой части были изображены две амебоподобные особи мужского и женского пола. На центральной – они занимались любовью. А на третьей части она съедала его. Жена Дюка Жаклин, изменявшая ему с венгром Аттилой, очередной раз лечилась от алкоголизма.

Пробыв в гостях у Шарля с Дианой несколько дней, ночным поездом я возвращался в Берлин. В купе на шесть сидячих мест я был один. Закрыв глаза, я смотрел свое кино. На экране мелькали мои картины, лицо толстого Дюка, удивленные круглые глаза повара Жана, довольные успешным завершением операции лица Шарля и Дианы. Вдруг просмотр фильма был прерван громким немецким смехом, криками, звоном бутылок. Как будто оборвалась пленка в деревенском кинотеатре и в маленьком зале включили тусклый свет. В купе входили пассажиры. Это были сильно пьяные, с дегенеративными лицами немецкие футбольные болельщики. На пять свободных мест сели восемь человек. Пиво лилось рекой в прямом смысле. Пол был им залит слоем толщиной в палец. Уйти было невозможно не только потому, что к полу прилипали подошвы – весь вагон был такой. Весь поезд. Потом в купе появились еще две девушки. Итого десять человек. Закрыв глаза, я смотрел уже совсем другое кино. Киномеханик, сапожник, перепутал пленки. Сильна все-таки генетическая память. Немецкий хохот, свист, песни – это было уже кино про войну, а я – разведчик в тылу врага. Заснувший сосед положил мне голову на плечо. Я медленно опускал плечо, ниже, ниже, ниже, а потом резко вверх. Глова соседа подлетала, он просыпался и не мог понять, что произошло. И по новой, и по новой, и по новой… Я был доволен – ухо у него было красное. Это была моя маленькая месть. Моя маленькая победа. Через несколько дней наступало 50-летие начала Великой Отечественной войны – 22 июня 1991 года. Я буду в этот день в Берлине.

Вагон 17. Железнодорожный узел

Я ехал в поезде Берлин – Москва. Я вез драгоценный груз и боялся таможенного досмотра. Вдруг таможенник сможет его у меня отобрать, ведь половину я скрыл от него. В сумках были спрятаны: двухкассетники – 2; кожаные куртки – 2; плеер – 2; джинсы – 3; кроссовки – 2; футболки – 5; конфеты разные, странные-иностранные – 6 кульков… Все это было куплено на часть денег, заработанных мной от продажи картин. Попутчица, большегрудая перекисноводородная блондинка, рассказывала мне о том, какая она была дура, что вышла замуж за немца. А он оказался лентяй во всех смыслах, да еще и без работы. И она вкалывает, как немецкая лошадь, и кормит его, а он сидит только у телика. Да еще и дочь на ней: «Вот она, познакомьтесь. Анжелочка, поздоровайся с дядей». Со второй полки свесилась пятилетняя мордашка. «А мои коллеги, немецкие медсестры, говорят на работе только о новых моющих средствах и о том, где проводили и где будут проводить отпуск с семьей. Не то что мои разбитные сочинские подруги… Если бы вы знали, как я соскучилась по Сочи… Вот везу дочь показать маме и дочери – город-курорт».