Читать книгу "Домик в Армагеддоне - Денис Гуцко"

Костя посмотрел на Фиму, будто хотел понять, разделяет ли тот такие мысли.

– Вот чего ему не хватает, Сашке Бесчастному? – Костя потянулся к стопке салфеток, зацепил одну, вытер быстрым движением пальцы. – И таким, как он. Хочешь ты жить по-людски – живи. Так нет же, ему ещё надзирателя приставь. Хозяин ему нужен, строгий папа. Чтобы пинками, за шиворот, на путь праведный. А чтоб не скучно Сашке было – и ко всем окружающим приставь надзирателя.

Улыбнулся натужно:

– А, детвора? Или я что-то недопонимаю во всей этой затее? – понизил заговорщически голос, навалился грудью на стол. – Это вас хотят надзирателями ко мне приставить?

Надзирателями себя пугают! Ах вы тупые головы упрямые!

– Точно, – в тон ему ответил Фима. – Будем, как казачки ваши карманные, конными разъезжать.

– Да почему «ваши»-то? Скорее ваши. Тоже строем любят.

– Собачьи головы привяжем, мётлы. Как положено. Вам же во всём опричнина чудится. И нас как только не называли. Православным комсомолом называли, церковным спецназом. А только мы – последняя для всех надежда. Не будет великой православной России – никакой не будет.

Костя молчал. Курицу чаем запивал. Доев грудку, посмотрел на белое острие хрящика, откусил и сжевал с хрустом.

– Как ни кинь… – сказал он, слизывая кусочки хряща с зубов, – великая Россия… В вашем варианте вот – великая православная… Видишь ли, Фима, так уж как-то повелось у нас: величие российское к чему ни приставь – беда. Жестокое оно какое-то, величие наше. Каннибальское. Кому-то непременно в землю лечь, чтобы другим к величию приобщиться. Так мы свою жизнь тут устроили, что ли… или никак не отвыкнем? Для меня вся эта ваша возня армагеддонская… Семье моей наше прошлое величие очень дорого обошлось. Один мой дед – говорил уже – безвестно на Волгодоне, второй – на химзаводе медленно, заживо. Двоюродные дядья, двое, на Северах застряли, уехали когда-то за длинным рублём, а доживают в нищете. И очередное, вот это новое величие… ваше ли, другое, всё одно… боюсь, Фима, мне его придётся оплачивать. Мне.

– Да ты бредишь! Отсидишься в домике своём.

– Ты не спеши, не спеши с прогнозом-то.

– У тебя паранойя, Костя. Кому ты такой нужен?

– Так-то оно так, не нужен пока. Тем, собственно, и пользуюсь. Размениваю общее величие на собственный домик с фонтаном. Видел, нет, у меня фонтан во дворе?

– И что?

– Сам сделал.

Новую салфетку скатал в комок. Бог с тобой, Костя! И с твоим фонтаном. Буль-буль, Костя, буль-буль. А страна пока – ничья.

Лежит, вами брошенная. Обмененная на товары заморские. Таким, как ты, её не поднять. Она тем достанется, у кого воля твёрже. От века так было, Костя, так и будет впредь. Не искать Киева под вами? Ну уж нет!

У нас был уговор не искать Киева под тобою, говорили Ольговичи князю. Но если ты приказываешь нам отказаться от Киева навсегда, то мы не венгры и не ляхи какие, мы внуки одного деда. При жизни твоей мы не ищем Киева, но после тебя – кому Бог его даст.

Так-то, Костя, так-то. Кому Бог даст!

Захотелось ещё чаю, но просить не стал. Вставать, идти на кухню, чтобы поставить чайник – не пить же холодный, – лень было.

Хоть яблок обещанных попробовать. Будто мультяшные.

Надя вынула камеру из футляра.

– Можно, Костя, я сниму?

Взглянув на расчехлённую камеру, Костя удивился:

– Зачем?

– Это как дневник. Всего лишь.

– Зачем?

– Чтоб интересней жилось. Чтобы было что снимать, приходится быть там, где интересно, – кивнула на камеру. – Работает навроде компаса.

– Снимай, если надо. Дневник у неё… Все вы, блин, с выдумкой.

Надя включила камеру, а Костя снова повернулся к Фиме:

– Но мы в сторону ушли. Ты скажи, я ведь чего хочу понять. Ну великая страна, ну хорошо. Но зачем Армагеддоном-то стращать?

Не хватало сейчас ребят. Просто чтобы стояли рядом – и думали так же, как он. И молчали. Не все поддержали его. Четверо. Мало – но тут не в числе ведь дело. Всё разъяснится как-нибудь. Разъяснится всенепременно. Будут ещё стоять рядом, локоть к локтю, плечо к плечу. Единые. Монолит. Как же может всё рухнуть вдруг? Никак не может. Вон разошлось как – кругами, кругами разошлось. С каким-то вот Костей-из-Солнечного сидит сейчас, спорит. И дальше только расти будет, будет разрастаться. С машиной, конечно, маху дали. Так без накладок ведь не бывает.

– Вот вы с флагом своим по дорогам бегаете. На флаге – крест с мечом. Не по себе мне от вашего флага. Честное слово, ну не по себе.

Костя ещё говорил, говорил.

Неожиданно Фима почувствовал глухую подавленность.

Кровь тугой струёй хлынула у него из носа, прямо на стол, забрызгивая куриные объедки и вазу с райскими яблоками.

Надя завизжала, вскочила на ноги.

Засуетились, Костя стянул с себя футболку, сунул ему под нос. Чужой запах. Пот чужой.

– Запрокинь! Запрокинь, говорю, голову!

Взял за руку:

– Прижми вот так, подержи. Я сейчас бинт притараню. Держи, сказал!

* * *

Потом Фима лежал наверху, а снизу доносились приглушённые встревоженные голоса. Костя спрашивал, Надя отвечала. Говорили, понятное дело, о нём. И о том, как они только что героически спасли его от носового кровотечения. Пару раз скрипели деревяшки – кто-то из них ходил к лестнице, вслушивался в тишину наверху, наваливаясь на перила. Ложка звякала о чашку – размешивали сахар. И снова тревожное: бу-бу-бу. Ему хотелось крикнуть им: да хватит уже бубнить! Было не по себе от этого бубнежа. Будто он – опасно больной, а они – вот ведь назойливый какой образ – семья, дежурящая у постели больного. Ночник включили на тумбочке. Он сочился бледным желтоватым светом, вычертив глаз посреди потолка. Ни дать ни взять – картинка из русской классики. Нелепость. Было б из-за чего… бубнят, бубнят… Под носом кусок бинта. Кровь остановилась почти сразу. У него так бывает. Медик в Стяге сказал: ничего страшного. А эти устроили…

Ну и пусть. Пусть. Подыграет им, поваляется тут, как гриппозное дитя. Уложили в детской…

Как тот кусок у Набокова, когда больной мальчик ясновидит. Зачитывался когда-то. Глупый был, читал всё подряд. Про карандаш. Как там?

Жар схлынул, я выбрался на сушу. Мысленно видел мою мать в шеншилях и вуали с мушками… она поехала покупать одну из тех чудаковатых вещей… зеленый фаберовский карандаш… за десять рублей… Моё ясновидение прервалось – Ивонна Ивановна принесла чашку бульона с гренками.

Да, сейчас бы ещё Ивонна Ивановна зашла, с бульоном. Недаром писателишка нерекомендованный: всё у него шиншиля-вуаля и чашка бульона.

Кровать в виде автомобиля. Красный гоночный автомобиль. Короткая кровать, ноги не помещаются.