Читать книгу "Терраса в Риме - Паскаль Киньяр"

Как ни странно, здесь же, в Утрехте, он рисует на синей бумаге черную галеру на Арно, между мостами Санта Тринита и Алла Карайя. Четверо гребцов затеяли состязание на баграх. По воде плывет труп; рядом, сидя в ялике, плачет молодая женщина.

И вдруг он начинает говорить с мертвой. Произносит имя – Нанни. И шепчет: «Ах, самой сокровенной тайною моих грез было женское тело, неотступно занимавшее мои мысли. Когда-то женщина ужаснулась при виде моего сожженного лица. И я безвозвратно лишился главного смысла моей жизни. Я сохранил для себя взгляд ее очей, когда она устремляла его ко мне, но она отказалась разделить со мною свою жизнь. Мне пришлось бежать и скитаться на чужбине, и все-таки в каждом сне, в каждом образе, в каждой волне, в каждом пейзаже я видел частичку той женщины, нечто свойственное лишь ей одной. И я привлек и соблазнил ее в иной ипостаси». Как раз в то время болезнь окончательно затмила его память. Катрин, свояченица покойного Ночного Геррита, пришла к Мари Эдель и рассказала ей, что умирающий ведет речь о какой-то Нанни. Мари побледнела от гнева. Она вскричала: «За всю мою жизнь я не встретила мужчины, который всецело отдался бы любимой женщине. Каждый из них ищет в женских объятиях той кроткой, приятной, сладостной, жертвенной любви, того мягкого и теплого убежища, что напоминало бы о жизни до рождения и о вскормившей его матери. Умершие женщины всегда стоят рядом. Умершие возлюбленные становятся день ото дня все чище, все выше, а мрак, что их окутывает, – все гуще. То, что было утрачено, остается навеки прекрасным. Любовь – самый подлый из всех обманов, вот как я думаю». Она вошла в комнату, где умирал Моум Гравер, пятидесятилетний старик, обняла его и принялась тихонько укачивать, пока он не испустил дух. Так он скончался у нее на руках. Она не пролила ни слезинки по умершему, но все, кто приходил в дом Катрин, видели скорбь Мари Эдель и знали, что причиной тому не Рождественский пост. Она горевала так, словно ее покинул возлюбленный.

Глава XLII

Два последних сна Моума.

Он подходит к окну. Стекла разделены свинцовыми полосками переплета, одетого серым мхом. Вдали видна бухта. Льет дождь.

У деревянной пристани в устье реки стоят всего четыре шхуны. Одна из них покрашена в голубой цвет. Яркий голубой на темной воде.

Таков первый сон. Сон в красках.

Последний сон – черно-белый: человек мечтательно созерцает угрюмый фасад Лувра, Нельскую башню, мост и черную воду. Все вокруг объято сном.

Он грызет вафлю.

Глава XLIII

Пока Моум Гравер еще не покинул этот мир, пока он доживал в нем последние свои дни, умирая от голода, память изменила ему, он перестал узнавать лица. Он как-то странно шарил руками под простыней и беседовал с мухами. К концу жизни Моум Гравер познал великую усталость и смятение рассудка. Его охватывали приступы тоски, сменявшейся долгими часами молчания. Иногда он вдруг испытывал жгучую ненависть к окружающим. Он утверждал, что мухи заговаривают с ним и что это его удивляет. Однажды, когда ему принесли ужин, а он, как всегда, отказался есть, на край миски села муха и присосалась к мясной подливе. Вдруг она спросила:

– Кто ты теперь, человек или призрак?

– Не знаю, – ответил ей Моум. – А ты?

– Да и я не знаю. Но я склонна полагать, что жива, – сказала муха, продолжая сосать подливу.

Моум отстранил вилку, которую ему протянули, и снова заговорил с мухой:

– Мне кажется, я уже приблизился к самому краю прожитой жизни. Меня посещают предки. Я сохранил в сердце своем женщину, которую потерял. Она тоже приходит ко мне. Более того, она обернулась юношей, что бросается на меня с ножом в тени дерева на Авентинском холме. И взгляды всех других преследуют и душат меня, до того мне стыдно. Я – уже не совсем я. Может, это и называется быть призраком.

– В таком случае я предпочитаю быть мухой, – заявила ему муха.

24 декабря ночью, в канун Рождества, еще до окончания поста, он умирает, так и не проглотив с самого августа ни кусочка пищи.

Глава XLIV

Рисунки для офортов, сделанные Moумом в конце жизни, не были ни гравированы, ни отпечатаны им самим. Данное обстоятельство, несомненно, объясняет мягкую прозрачность темноты на оттисках. Вот первая ночная сцена: справа, под ивою, сидит на корточках Мари Эдель со свечой в руке; в центре стоит трактирщик, он держит фонарь; слева горшечник, облокотясь на сохнущую лодку, пристраивает у нее на борту лампу; все трое освещают голого юношу (Остерера), который что-то ищет на мелководье.

Это берег Отии.

Рисунки на меди сделаны Моумом. Офорты же были изготовлены уже после его кончины. Оттиски несколько темноваты, но бархатисты и мягки. Собственно, их нельзя назвать «черной манерой».

Лампа, масляный светильник в глиняной плошке, фитиль, медная пластинка, два резца, тишина, костлявая рука, ночь.

В полдень, когда яркое солнце нещадно палит реку, солдаты гуськом проходят через мост.

Глава XLV

«Опись имущества сьера Моума, римского гражданина и мастера по офортам» занимает две страницы in-folio[41]и, как ни удивительно, помечена следующим веком, а именно 1702 годом.

После смерти гравера обнаружилось, что он был богатым человеком: сотня прекрасных ювелирных украшений и столько же известных полотен и рисунков, которые были оценены в двести двадцать тысяч франков; дом в Риме стоимостью шестнадцать тысяч франков; ферма в горах над Салернским заливом, с виноградниками и полями, стоящая четыре тысячи франков. Никаких сумм, отданных в долг. Две кровати, два мольберта, два сундука, четыре стола, четыре скамьи и столько же табуретов. Четырехколесный экипаж, обитый изнутри черной саржей. Плащ обычный, два плаща дождевых, четыре рубашки, а также трое штанов.

Пару его лошадей продали.

Кошку взяла одна из служанок.

«Моум Гравер, гражданин города Рима, учился рисунку у Фоллена. Затем он обучался рисованию карт и силуэтов у Рюи Гугенота в Тулузе. Он овладел искусством гравировки и техникой офорта в Брюгге, у Яна Хеемкерса. Он выучился гравировать природные ландшафты в мастерской Клода Желле. Он был создан для искусства, требующего хладнокровия и безграничного терпения. Его лицо было сожжено кислотой. Он никогда не занимался живописью. Даре изображал тень с помощью перекрестных линий, Меллан – параллельной штриховкой. Моум же достигал этого, заполняя пространство мелкими причудливыми буковками. Он просил десять тысяч ливров за каждое медное клише. Один эстамп стоит пол-ливра, а рисунок – вдвое дешевле. Он отказывался гравировать буквицы, виньетки, гербы, заголовки, розетки, заставки и рамочки. Имеется всего один портрет Моума; там он изображен сидящим на природе, среди римских холмов, где под лучами заходящего солнца мирно пасутся овцы; художник – Пуайли из Абвиля – придал ему облик святого Иосифа, погруженного в чтение; левой рукой он облокотился на старую изгородь, прикрыв пальцами ухо. Внизу справа подпись: «F. Poilly seul. Pascet Dominus quasi Agnum in latitudine».[42]Ближайшим его другом был Клод Желле. Хотя Клод Желле родился раньше Моума, он пережил его на пятнадцать лет; они оба происходили из лотарингских семей. Мишель Лан был нормандцем, Вейен – фламандцем, Абрахам Ван Бергхем – голландцем, Рупрехт – из Палатината, Хонтхорст – из Утрехта. Два лета подряд он по контракту учил Абрахама Босса из Тура.[43]Абрахам Босс провел два лета в Риме, скрывая от всех, что он протестант. Он проходил обучение, взяв себе имя Aquila (Орел). Абрахам Босс выбрал себе это прозвище из стиха Библии, где Господь рек Иову: «Et ubicumque cadaver fuerit, statim adest aquila» («И где труп, там и орел»).[44]Живя в Париже, Моум Гравер покупал лак на острове Ситэ, у скрипичного мастера Парду, ибо тот изготавливал самый густой лак, какой только можно было сыскать. Он обнаружил, что этот черный состав, который использовали скрипичные мастера, давал необыкновенно четкий штрих; даже самые опытные художники не могли отличить его от линии, сделанной резцом. Моум Гравер доверил этот способ господину Боссу, и тот описал его в своей книге. Катарина Ван Хонтхорст велела выбить на могильной плите латинскую надпись: «Он умер созревшим для небесной благодати, но не для смерти. Имя его останется в веках. Stabit in aeternum nomen».