Читать книгу "Терраса в Риме - Паскаль Киньяр"

Глава XXXVII

За Моумом прислали экипаж, который доставил его с Авентинского холма к Porta Portuensis.[38]Гравера перевезли в его особняк. Он приказал обеим своим служанкам закрыть двери дома для всех, кроме его друга Клода. И они не впускали никого, кто стучал или скребся в ворота двора, выходившие в узкий, заросший мхом проулок. Один лишь Клод Желле навещал его по вечерам. Заслышав условный стук художника, служанки отворяли дверь. Они помогали старому подагрику взобраться по каменной лестнице узкого ветхого дома на самый верх, на террасу. Подавали мужчинам вино и суп и оставляли их беседовать наедине под навесом, в вечерней прохладе. Моум Гравер постепенно худел. От раны у него в горле, возле голосовых связок, образовался дивертикул,[39]почти лишивший его голоса. Теперь он мог глотать только жидкую пищу.

Глава XXXVIII

Беседы Моума Гравера и Желле Живописца.

«Не назови молодой человек своего имени, я так и не понял бы причину радости, охватившей меня в миг, когда он вонзил мне нож в горло там, на холме».

Вначале Клод Лотарингец не понимал ни слова из того, что говорил гравер; он молча слушал неразборчивый шепот, полагая, что его другу приятно исповедаться человеку, чья родня до сих пор жила в Лотарингии, как и его собственная.

«Я учуял восхитительный запах, исходивший разом и от его руки, и от дыхания, когда он яростно кричал, стоя надо мной. И это не был запах бузины».

Еще Моум сказал: «Рим перестал быть непроницаемым, каким был до того, как прошлое, переполнив его, хлынуло через стены».

Однажды Клод все же не вытерпел и обиженно заметил: «Вы говорите загадками. И это раздражает того, кто вас слушает».

На это Моум откликнулся таким рассуждением: «Мы вступаем в возраст, где властвует не жизнь, но время. Мы перестаем видеть течение жизни. Мы видим одно только время, пожирающее жизнь, всю без разбора. И тогда сердце сжимается от тоскливого страха. И человек рад ухватиться за любую соломинку, лишь бы еще хоть немного посмотреть спектакль жизни, исходящей кровью с начала и до конца света, и не рухнуть в бездну».

Клод Живописец заявил, что эти слова ничуть не яснее предыдущих, даже если Моум и строит фразы по всем правилам риторики.

Тогда Моум сказал: «В глубине души человеческой таится непроницаемый мрак. Каждую ночь женщины и мужчины погружаются в сон. Они погружаются во мрак, словно тьма несет им воспоминание.

Это и есть воспоминание.

Порою мужчинам кажется, что они сближаются с женщинами; они ловят их взгляды, они гладят их плечи, они возвращаются с приходом ночи к их телам и ложатся, прильнув к их груди, но они не засыпают по-настоящему, они всего лишь игрушки мрака, послушные силе того невидимого соития, с коего начался весь род людской и чья тень довлеет над всеми и вся».

– Я не понял ни слова из того, что вы наговорили, – отвечал Клод Желле.

Моум сокрушался, что больше не может рисовать. Ему стоило безумных усилий скомпоновать фронтиспис с изображением женщины, которая плачет, глядя вдаль, на равнину, где пасется крошечная лошадка. Он обещал этот рисунок Анне-Терезе де Моргена для ее «Книги об учтивости, сладострастии, убийствах и приятных чувствах». Как-то вечером он сказал Лотарингцу: «Главное в моей жизни сделано. Я впервые ясно увидел две-три вещи».

Глава XXXIX

Дивертикул, образовавшийся в горле гравера, распух, достиг пищевода и начал давить на легкие, вызывая обильную мокроту и воспаления. Три пневмонии подряд, сопровождаемые бронхитами и сухим слабым кашлем, вконец истощили Моума. Опасаясь, что болезнь скоро унесет его, он составил завещание.

В своей книге Грюнехаген приводит слова Моума, сказанные им в конце жизни: «Когда я кладу перед собою медную пластинку, меня охватывает печаль. Мне больше некогда размышлять над образом или, вернее, держать его перед глазами, чтобы воспроизвести на гравюре. Я творю нечто иное».

Глава XL

Клод Желле уговаривал Моума Гравера позволить вскрыть себе горло, чтобы удалить дивертикул, но тот не соглашался. Однажды, когда Клод Желле привел к нему цирюльника, он выгнал их обоих и велел служанкам пускать в дом только Лотарингца – с условием, что тот будет один. Еще гравер сказал обеим женщинам, что более всего опасается прихода некоего ангельски красивого юноши, который может предъявить эстамп, подписанный его, Моума, именем. По правде сказать, Моум был не столько болен, сколько подавлен. Он решил уехать из Рима, где сожгли самые выразительные и самые прекрасные из его творений. Желле Художник слушал его не прекословя. Он хорошо знал, что довод, выставленный гравером, надуман, что за всеми его резонами, на первый взгляд убедительными, кроется нечто другое. Он уговаривал его сказать правду, однако гравер твердил свое: «Не знаю, отчего у меня в душе более не осталось живых образов. Вот она – правда. Вот она – причина моей скорби».

Однако, что бы Моум ни говорил, Клод сомневался в правдивости его слов.

Следует знать, что улочка, где стоял трехэтажный домик Моума, вела к церкви Уст Истины над Тибром.

Однажды Лотарингец сказал: «Слушайте, приятель, я бы хотел пойти вместе с вами на берег, к церкви, чтобы вы вложили вашу руку в Уста Истины. Любопытно было бы взглянуть, не откусят ли они вам пальцы Божьим соизволением!»

И Клод засмеялся. Но Моум не принял его шутку. Сохраняя серьезность, он объявил, что любое человеческое слово – ложь. И чем прилежнее или яростнее люди отстаивают правду, тем больше они лгут. «А вот вам, друг мой, еще одна истина: даже лжец никогда не лжет до конца».

Глава XLI

В июне месяце 1667 года английский флот был наголову разбит в устье Темзы.[40]15 декабря в Кёльне подписали мирный договор. 16 декабря в Утрехте Моум Гравер диктует – почти неслышным шепотом – свое второе завещание. Его горло окончательно сдавлено опухолью. Нотариус и Катрин Ван Хонтхорст с трудом ловят его слова, наклонившись над постелью, чуть ли не вплотную к губам больного. С самого лета он ничего не ест. 18-го числа он делает приписку к завещанию, касающуюся Мари Эдель. Скорее всего именно по этой причине Катрин Ван Хонтхорст и вызвала Мари Эдель. Но он ее не узнает. Только вдруг рисует на поверхности пюре, которое ему поднесли – и от которого он отказывается, – виноградный лист.

И тотчас же следом просит синюю бумагу и мелок.

Снова рисует. Вот что он рисует: у подножия скалы по дороге шагает крестьянин с мотыгою на плече. Крестьянин возвращается с поля. За столом под вязом Остерер и Моум играют в кости. Рядом возятся куры. Маленькая девочка, присев, мочится наземь.