Читать книгу "Честь проклятых. Воля небес - Александр Прозоров"

– Перестань глупости нести! Ты за годы сии токмо похорошела… – Он опять покрутил головой, но места для свечи так и не нашел, а потому просто задул ее, отбросил и привлек любимую к себе, стал жадно целовать, потянул к постели.

Брать Матрену на руки боярин не рискнул. За минувшие годы женщина заметно поправилась. Стыдно признаться, но Басарга боялся ее уронить…

Это был тот редкий случай, когда боярин и книжница могли быть вдвоем сколько захотят – не таясь, не торопясь, не оглядываясь на дверь, не прислушиваясь к шагам снаружи. Что за смысл скрываться от Тимофея, видевшего рождение их любви с самого начала, или от чужой дворни? Что им за дело, с кем провел ночь заезжий гость?

Боярин проснулся первым, тихо приподнялся на локте и в слабом утреннем свете, сочащемся через затянутое промасленным полотном окно, долго любовался самой дорогой для него женщиной на свете, рассыпавшей длинные волосы по соседней подушке, тихонько посапывающей маленьким курносым носиком.

Как говорят в народе? «Любовь зла…» И ведь надо было судьбе-злодейке так над ним поизгаляться, чтобы наградить любовью сразу к двум женщинам! Да еще столь непохожим. Одна стройна и стремительна, хитра и настойчива, жаждет красоваться во всеобщем внимании и повелевать. Другая – упитана и мягка, от споров уходит, никогда ничего не просит, хочет оставаться тихой и незаметной, от любого внимания ускользая… С одной открыто обручиться нельзя, ибо знатна слишком, другая, наоборот, простолюдинка.

И что ему со всем этим безумием делать?

Воистину – зла любовь, так над людьми подшучивая…

Хорошо хоть, дети обеих о сем конфузе ничего не ведают, вместе в одном приюте воспитываясь. Вот только не отец он для них, выходит, а доброхот случайный, что для успокоения душевного сироток Бога ради растит.

По спине опричника прополз неприятный холодок. Он поежился, осторожно выбрался из-под кошмы, потрогал трубу – все еще теплая – натянул порты, рубаху, остальную одежду просто сгреб и выскользнул в коридор. Отошел от двери на несколько шагов и уже тут, не боясь нашуметь, оделся.

– Басарга, ты? – окликнули его со стороны лестницы. – А я аккурат будить тебя собирался. Тришка-Платошка юшман твой уже разложил, лошади оседланы, рогатины у седел. Поехали!

Путь охотников был недолгим: непролазная чащоба начиналась, почитай, прямо от ворот усадьбы. Пару верст бояре ехали по узкой тропе, петляющей между могучими трехохватными соснами, и примерно через полчаса остановились возле завала из нескольких сцепившихся вершинами деревьев, перекрутившихся и рухнувших, выворотив корнями землю.

– Дальше пешком, – спрыгнул с седла Тимофей Заболоцкий, скинул тулуп, оставшись в одной лишь панцирной кольчуге, забрал у холопа рогатину. – Чего лошадей попусту пугать?

Подьячий последовал его примеру, оставив Тришке-Платошке зипун и саблю, положил копье на плечо и зашагал вслед за побратимом, проваливаясь в снежные завалы почти по пояс. Искрящиеся на солнце сугробы были проморожены насквозь и легки, как пыль. Но когда этой пыли так много, что ноги не поднять – пробиваться сквозь нее получается не так-то просто.

– Тут рядом! – оглянувшись, приободрил его могучий боярин, решительно вспарывая целину своей железной грудью.

Одолев всего две сотни саженей, Басарга вспотел уже так, словно целый день мешки таскал. Когда побратим остановился, то он, пользуясь передышкой, скинул на снег шапку и рукавицы, им же отер горящее лицо:

– Далеко еще?

– Да вот она, видишь? – Заболоцкий указал на темное пятно, из которого еле заметно сочился слабый парок.

– Берлога! Как же ты ее нашел, друже?

– Промысловики еще по осени приметили. – Тимофей тоже скинул шапку и метнул на лысину снежную пыль. – Никогда не знаешь, как правильно одеваться надобно. Пока скачешь, вроде как холодно. А пешком идешь, так уже через минуту упаришься.

– У тебя промысловики «на отходе»?

– Полдеревни отхожим промыслом живет. Барщиной их не отяготить – уйдут. А на оброк малый согласились. Им ведь тоже неохота избы обжитые бросать и в новом месте строиться… – Боярин Заболоцкий принялся утаптывать снег. – Опять же, и им спокойнее, когда за семьями пригляд. Они ведь полгода по лесам бродят. Кто детей и женок защитит, коли беда случится? Так и сговорились. Ну, и подарки иногда на свой манер делают. Берлогу, вот, показали. Я всю зиму сбирался, да руки никак не доходили. Так что ты зело ко времени меня навестил.

– Медведь молодой али матерый? – Подьячий стал помогать другу, расчищая и утаптывая площадку.

– А кто же его знает? Каковой выскочит, такого брать и станем. Главное, шкуру не попорть! Чтобы потом не промокала, коли на улице укрываться доведется. Токмо в глотку бей али в грудь. Ну, или в брюхо.

– Понял, – кивнул Басарга, перехватывая свою рогатину двумя руками.

Боярин Заболоцкий встал перед продыхом и вогнал в него копье почти на всю длину, пошуровал там, несколько раз широко двинул вперед-назад, снова пошуровал. Однако изнутри никакого ответа не последовало.

– Чего он там, спит, что ли?

– Да знамо, что спит! – рассмеялся подьячий. – Чего еще медведю зимой делать?

– Не раскапывать же его теперь… – Тимофей снова покачал копьем из стороны в сторону, потыкал в другом направлении. Оглянулся: – А как там Мирослава? Из усадьбы твоей, знаю, съехала. Нешто повздорили?

– Нет, не ссорились. – Басарга опустил рогатину подтоком на землю, оперся на ратовище. – Заскучала она в безвестности, ко двору опять захотела. Ныне кравчей у царицы служит. Хвалит кабардинку лихую. С нею, сказывает, не соскучишься. Охота, скачки, пирушки, прогулки. Сиднем Темрюковна не сидит, рукоделием не балуется.

– Снова, выходит, в кравчии выбилась?

– Выбилась.

– Опять при дворе живет?

– Опять.

– А как же вы…

Сбившийся в лазу снег внезапно разлетелся белым, словно пороховым, разрывом, наружу с ревом вырвалась огромная тесная туша, сбила Тимофея с ног, отшвырнув на несколько шагов, кинулась сверху.

– Друже! – Басарга кинулся следом, взмахнул рогатиной… Но в последний миг вспомнил наказ побратима о шкуре и колоть зверя в бок не стал, ударил под шею, пробросил толстое древко почти на половину длины и вздернул вверх, поднимая мохнатую морду. Челюсти громко щелкнули в воздухе, еще раз – но до человеческого горла медведь из-за ратовища не доставал. Он снова ударил свою жертву лапой по груди и плечу, резко сорвался с места, кидаясь уже на Басаргу.

Подьячий отпрыгнул, поддергивая рогатину ближе, но недостаточно быстро: зверь обеими лапами врезался ему в грудь – словно ядра пушечные ударили, – опрокинул, распахнул пасть. Боярин еле успел прикрыться, и челюсти сомкнулись на ратовище. Прямо на лицо с хрустом посыпалась щепа, закапала слюна. С несообразным месту спокойствием Басарга отметил, что пахло из пасти не зловонием, а распаренной сосновой хвоей.