Читать книгу "Конкистадоры - Анна Малышева"

Уходя, сыщики присягнули не дать мне справить четвертый хеб-сед и дожить до сорока девяти лет.

Попирая непокорных и награждая верных, после изгнания я правил страной еще восемнадцать веков, мудро, законно и справедливо. Справил еще почти шестьсот хеб-седов, оставив по себе пятьсот девяносто семь зданий с ритуальными полукруглыми дворами, построенных в разных частях света. Когда было окончено последнее здание, брат был давно мертв, мертвы были мои дети, так и не наследовавшие престола, мертвы приближенные, так и не узревшие царя, скрыто правившего страною. Я, фараон Мена, правивший много веков подряд, дал своим недругам наконец основание полагать, что прекращение празднования хеб-седов свидетельствует о моей действительной смерти. Я оставил по себе множество ложных гробниц и ни одной настоящей, ни в Египте, ни в какой-либо другой части света. Отыскать мое место погребения невозможно, поскольку я, всегда добровольно наводивший на свой след сыщиков, на сей раз не пожелал объявиться.

Я, фараон Мена, не был жалким образом погребен на кладбище для бедных под Копенгагеном, как думают все они. Я вообще бывал далеко не в каждой стране из числа тех, где находили кенотафы. После побега из Египта я жаждал мести и вскоре нашел способ ее осуществить с величием, каковое и должно быть присуще фараону. Распределив все деньги, которые удалось выручить за вывезенные с собой сокровища, между строительными подрядчиками в тех частях света, которые я посетил, скитаясь, я дал им одинаковые заказы на строго последовательную постройку домов с южными дворами и подвальными гробницами. Оплатил я также устройство саркофагов, погребальных статуй и позолоченных посмертных масок. Увы, маски из чистого золота урезали бы продолжительность моей мести и к тому же ввели бы многих исполнителей работ в ненужное искушение. Отныне мне лишь оставалось надеяться на честность людей, которых я нанял, и еще больше на честность их преемников, ибо основная часть заказов должна была исполняться в такие дальние сроки, каких ни единый смертный, будь он хоть первым любимцем богов, достигнуть еще не мог. А умер я, раздав все свои деньги, в нищете, в возрасте тридцати девяти лет, в надежде на сладкое отмщение, которое растянется на века. Уже не помню где.

И теперь нахожусь в белой комнате со скошенными стенами, с золотой маской на лице. Окна в ней нет. Моя страна давно уже не такова, какой я ее покинул. Истинные боги забыты, над Египтом воцарился полумесяц, анх стал крестом, в священных гробницах гуляет пыль, блудят собаки и бродят чужаки, все повержено. Но Нил жив.

О, идущий из мрака свет!

О, пастух тучнеющих стад!

Нил – создатель всего, что есть,

Без него все исчезнет.

* * *

Я наблюдаю за ним уже третий год. Его нашли на улице в бессознательном состоянии, в лохмотьях, он говорил на непонятном наречии. Сперва провел несколько суток в полиции, потом, когда стало ясно, что бродяга не в себе, его отправили к нам. Никаких признаков агрессии. Лицо ярко выраженного восточного типа. Истощение и бессонница. Спит, только если вколоть большую дозу снотворного. Ест, но с видимым отвращением. Постепенно научился говорить по-английски, готов общаться, спокоен и вежлив.

Считает, что его зовут Мена, он фараон, царь Верхнего и Нижнего Египта. Можно было бы сказать, что это типичная мания величия, но он говорит, что умер в возрасте тридцати девяти лет и при этом почему-то самодовольно смеется. Ни один мой пациент, вообразивший себя царем, не уверял при этом, что царь этот мертв. Иногда впадает в тревогу, прислушивается, будто чего-то ждет. При обходах традиционно интересуется, не спрашивал ли кто о нем. Уточняет, на юг ли выходит его одиночная палата. Ничего не делает для себя сам, от трудовой терапии со своей вечной улыбкой отказывается. Рядом с ним может стоять стакан воды, но если его не поднесут с низким поклоном, будет страдать от жажды. Сестры ему потакают. Дружелюбен, но замкнут. В течение ближайшего года пробудет на строгом режиме, хотя, повторяю, признаков агрессии никаких.

* * *

Не знаю, почему я к нему привязалась. Он странный какой-то, потерянный, чужой. Никогда ни на что не жалуется, ни о чем не просит. Умудряется посмотреть так выразительно, что я сама для него все делаю. Я на больных никогда не сержусь, что с них взять, но он особый. Некоторые прикидываются сумасшедшими, а он настоящий, весь – там. Где-то у себя. Тихий. На губах застыла улыбка, а лицо непроницаемое. Иногда оно мне снится, но немного иначе, в окружении золота, драгоценных камней, и во сне я чувствую запах, смесь чего-то подгнившего и сладкого, как от персика, перележавшего на прилавке. Когда просыпаюсь, немножко кружится голова, а в ушах стоит звон. Говорю вам, он настоящий, и я не зря получаю большую зарплату за то, что с ним вожусь. Недолго ведь и самой рехнуться.

Говорит он со мной редко, и всегда об одном и том же. Спрашивает, не приходил ли кто к нему? Мне его тогда особенно жаль. Кто к нему придет, к больному, потерявшему память эмигранту? Да и не пустят к нему никого, нельзя.

Потому я и не сказала «Мена», что о нем уже спрашивали. Вчера вечером, когда я выходила из госпиталя, ко мне в сумерках приблизились трое мужчин. И вдруг я перепугалась, а когда они спросили, не здесь ли «Мена», совсем уж собралась бежать. Хотя у меня при себе всегда газовый баллончик, я владею джиу-джитсу и точно не растеряюсь, если на меня нападут, не зря же десятый год работаю в психиатрическом отделении интенсивной терапии.

Я попросила их очень спокойным, мягким и фальшивым голосом, каким говорю с пациентами, дать пройти. Они сразу расступились. Я прошла к нашей автостоянке, чувствуя, как леденеет спина. Не потому, что было темно, я одна, а их трое. Не потому.

Однажды пациент попытался проколоть мне зрачок разогнутой скрепкой, которую украл у психиатра. Однажды меня так укусили в правую грудь, что после в хирургическом наложили девять швов. Женщина из палаты для буйных вцепилась мне в горло, когда я меняла ей памперс и на миг ослабила завязки на рубахе. Пальцы у нее были, как сталь, и разжали их только через две минуты. Родственник одного из пациентов подкараулил меня в подъезде и после краткой истерики – требовал свидания с больным – попытался убить. Хлебным ножом. Потом оказался у нас же, и я с улыбкой сказала ему утром: «Привет! Будем умываться, а потом кушать!»

Я никогда не теряла самообладания. Но эти трое… Я плохо их разглядела, но даже при скудном освещении нашей неоновой вывески «Счастливая Долина» (вот идиотизм!) успела заметить, что они чем-то похожи на «Мена». Что ж, это ведь не мои проблемы, верно? Я вовсе не обязана была им отвечать.

Я и не смогла бы.

Если это родственники, пусть попробуют к нему попасть.

Но мне почему-то не хотелось, чтобы они к нему попали. Чтобы «настигли» – это слово явилось из ниоткуда, когда я уже села за руль и больница осталась позади, как и три тощих, почти бесплотных силуэта, терпеливо застывших на фоне освещенных дверей ночного приемного покоя. Стояли они так смирно, будто у них для свидания с «Мена» были в запасе еще десятки тысяч лет.

Историческая справка