Читать книгу "Жажда. Книга сестер - Амели Нотомб"

распятый рода людского – это было бы слишком прекрасно, – а потому, что ни одно распятие не получит подобного отклика. Отец избрал на эту роль меня. Это ошибка, это чудовищно, но это станет одной из самых потрясающих историй во все времена. Ее назовут Страстями Христовыми.

Имя уместное: слово “страсть” обозначает то, что претерпевают, а следовательно, с точки зрения семантики, некий избыток чувства, в котором нет места разуму.

Отец не зря назначил меня на эту роль. Я для нее подхожу. Во мне было довольно слепоты, чтобы настолько обмануться, во мне было довольно любви, чтобы простить себя, и довольно гордости, чтобы не склонить головы.

Я совершил величайшую ошибку. Она будет иметь неисчислимые последствия. Ну что ж, ошибки имеют последствия, такова их природа. Если я могу себя простить, значит, все, кто серьезно ошибется, смогут себя простить.

– Свершилось.

Я произнес это вслух. Сказал и только потом заметил. Все это слышали.

Слово мое вызывает бурю смятения. Небо внезапно темнеет. Не могу опомниться – какую власть имеют мои слова! Я бы с радостью говорил еще, вызывал еще какие‑нибудь явления природы, но у меня нет сил.

Лука напишет, что я сказал: “Отец, прости им, ибо они не ведают, что творят”. Бессмыслица. Мне надо было простить самого себя: я наделал больше ошибок, чем люди, и не у отца я просил прощения.

Хорошо, что я такого не говорил: это была бы снисходительность по отношению к людям. Снисходительность – самая для меня ненавистная форма презрения. И, откровенно говоря, не в том я положении, чтобы презирать человечество.

И я не говорил Иоанну (его здесь тоже не было, как и других учеников): “Се Матерь твоя”, а матери (отсутствовавшей по доброте своей) – “Жено, се Сын твой”[8]. Иоанн, я очень тебя люблю. Но это не дает тебе права писать невесть что. Впрочем, это не имеет значения.

Мне нельзя себя растрачивать: я достиг той стадии, когда слово производит наконец нужное действие. Какого перформативного эффекта я хочу добиться?

Ответ врывается прямо в сердце. Из самых моих глубин рвется желание, больше всего мне присущее, моя драгоценная потребность, мое секретное оружие, мое истинное “я”, то, из‑за чего я любил жизнь и люблю ее до сих пор:

– Жажду.

Поразительная просьба. Такого никто не ожидал. Как человек, терпящий долгие часы такие страдания, может иметь столь заурядную потребность? Моя мольба выглядит такой же странной, как если бы я попросил опахало.

Вот доказательство, что я спасен: да, при той мере боли, какой я достиг, я еще могу обрести счастье в глотке воды. Настолько вера моя невредима.

Из всех слов, что я произнес на кресте, это – самое важное; больше того, только оно и важно. Взрослея, мы учимся не утолять голод сразу, едва он даст о себе знать. Но никто не учится оттягивать миг утоления жажды. Когда она возникает, о ней говорят как о чем‑то бесспорном и срочном. Отрываются от любых дел и ищут, что бы попить.

Я не осуждаю, пить – это упоительно. Мне только жаль, что никто не исследует бесконечность жажды, чистоту этого порыва, наше суровое благородство в ту минуту, когда мы испытываем ее.

Иоанн, 4:14: “Кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек”. Почему мой любимый ученик изрекает такую чушь? Любовь Бога – вода, что никогда не утоляет: чем больше пьешь, тем сильнее жаждешь. Вот наконец наслаждение, не умаляющее желания!

Попробуйте сами. Каким бы делом вы ни занимались, физическим или умственным, добавьте к нему настоящую жажду. Ваши искания станут острее, точнее, величественнее. Я не прошу вообще не пить, я предлагаю немного подождать. В жажде таится столько открытий!

Начиная с радости, когда пьешь, – ее никогда не славят, как должно. Насмехаются над словами Эпикура: “Стакан воды, и я умру от удовольствия”. Какое заблуждение!

Воистину говорю вам, хоть я и прибит гвоздями, от стакана воды я бы умер от удовольствия. Сомневаюсь, что я его получу. Горжусь уже тем, что желаю его, и счастлив при мысли, что не только я познаю это наслаждение.

Естественно, такой ситуации никто не ожидал. На Голгофе нет воды. А если б и была, никто не сумел бы добраться до моей головы и поднести чашу к губам.

Слышу, у подножия креста какой‑то солдат говорит командиру:

– У меня есть вода, смешанная с уксусом. Можно, я протяну ему намоченную губку?

Командир разрешает – наверное, не понимая, как важна моя просьба. При мысли, что я в последний раз испытаю подобное ощущение, меня бросает в дрожь. Я слушаю шорох губки, впитывающей жидкость: этот сладостный звук заставляет меня замирать от счастья. Солдат насаживает губку на острие копья и поднимает к моему рту.

Я вконец обессилел, но впиваюсь зубами в губку и высасываю ее сок. Я ликую. Как хорошо! Какое чудо – этот привкус уксуса! Я сосу несравненную жидкость, губка обильна ею, я пью, я целиком отдаюсь усладе. Не оставляю в губке ни капли.

– У меня еще осталось, – говорит солдат. – Можно я дам ему губку еще раз?

Командир запрещает:

– Хватит.

Хватит. Какой ужасный глагол! Воистину говорю вам: никогда не хватит.

У командира не больше причин запрещать, чем разрешать. Командовать – непонятное занятие. Я считаю себя счастливым, я смог попить в последний раз, пусть моя жажда нисколько не утолена. У меня получилось.

Собирается гроза. Люди хотят, чтобы я умер. Эта бесконечная агония начинает надоедать. Мне бы тоже хотелось умереть побыстрее. Не в моей власти ускорить кончину.

Небо рвется пополам – молния, гром, ливень. Недовольная толпа рассеивается, хорошо еще, что зрелище дармовое, он даже не умер, вообще ничего не произошло.

У меня нет сил вытянуть язык и ловить на него дождь, но он смачивает мои губы, и я испытываю несказанную радость, вдыхая еще раз лучший в мире запах, который однажды назовут красивым именем “петрикор”.

Магдалина по‑прежнему здесь, передо мной, смерть будет идеальной, идет дождь, а глаза мои погружены в глаза любимой женщины.

Великий миг настал. Мука моя отступает, сердце разжимается, как челюсть, и в него входит бремя любви, превосходящей все, это за гранью удовольствия, все отверзается в вечность, чувству избавления нет предела, цветок смерти бесконечно раскрывает свои лепестки.

Сюжет начинается. Я не говорю: “Отец, для чего ты меня оставил?” Так я думал гораздо раньше, сейчас я так не думаю, я вообще не думаю, у меня есть дело получше. Моим последним словом