Читать книгу "Вольная вода. Истории борьбы за свободу на Дону - Амиран Урушадзе"

«Главными сообщниками» Рубцова были объявлены 146 казаков, из них пятерых (по одному из каждой станицы) били кнутом и отправили в Нерчинск, еще десятерых (по два казака из каждой станицы) обратили в крепостное рабство, каждого десятого сослали в Сибирь, а всех остальных отправили с Дона на далекую чужбину — Оренбургскую линию.

Побег с Кубани, а затем упорное неповиновение пяти станиц самими казаками не воспринимались как дезертирство или антиправительственный бунт. Восставшие донцы вовсе не отказывались от государевой службы, они противились изгнанию с родной земли. Донской казак был тесно связан со своим домом. Неспроста Григорий Мелехов так резко отвечал Аксинье, уговаривавшей его уехать: «От земли я никуда не тронусь. Тут степь, дыхнуть есть чем, а там?»

Но на рубеже XVIII–XIX веков традиции вольного казачества столкнулись с военно-государственными дисциплиной и порядком. Став частью государства Романовых, казаки волей-неволей должны были отказаться от значительной части своих прав. С имперской точки зрения казаки, бежавшие с Кубани, а затем отвергнувшие наряд на бессрочную кавказскую службу, совершили противозаконные действия. Однако правительство настойчиво предлагало казакам одуматься и вслед за этим получить милостивое прощение. Полученный в ответ решительный отказ сделал казачье упорство в глазах официальной власти незаконным. «Но если некоторым из них предлагается прощение, то это отнимает у тех, кому это предлагается, предлог самозащиты и делает незаконным их упорство в оказании содействия и защиты остальным» — так учил английский философ Томас Гоббс, знаменитый трактат которого «Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского» перевел на русский в 1776 году Семен Веницеев, посвятивший свой труд Григорию Потемкину. Такое посвящение подчеркивает влияние идей Гоббса на идеологию русского самодержавия.

Выходило, что Белогорохов, Рубцов и их сторонники были виновными дважды, отсюда и особая суровость наказания в сравнении с лояльным отношением к казакам, которые вовремя отошли от восстания. Его поражение было во многом предопределено разобщенностью донского казачества. Старшинская верхушка превращалась в донское дворянство, это означало не только владение крепостными крестьянами и богатую жизнь, но и то, что она принимает обязательства безоговорочной верности престолу Романовых. Для самой влиятельной части казачьего общества старые вольные традиции теряли свое престижное значение. По словам Федора Щербины, «переселение донских казаков в нынешнюю Кубанскую область (образована вместо Правого фланга Кавказской линии в 1860 году. — А. У.) совершилось в ту пору, когда на Дону фактически сложились уже два класса казачества и когда интересы этих классов уже резко расходились».

Уже летом 1794 года донские казаки, в первую очередь из пяти мятежных станиц, отправились на чужие берега Кубани.

…В 1952–1953 годах советская власть завершила одну из великих строек коммунизма — Волго-Донской судоходный канал. Для его наполнения было создано Цимлянское водохранилище, водой которого затопили более полутора сотен донских селений, в том числе те самые пять казачьих станиц, ставших центром восстания 1793–1794 годов. В романе Владимира Фоменко «Память земли» (1963) один из героев, глядя на затопление старых казачьих поселений во имя «великого дела», философски вопрошает: «Сколько их было, великих! Екатерина — пожалуйста, великая. Грозный — великий. Петр — великий. Ну, а я — смерд, трудяга всех времен, кем был я? По какому праву каждый великий хватал меня, бросал в войну, в каторгу, в пеньковую петельку, в кандалы, на плаху!»

На Сунжу по жребию

Историк Василий Потто, которого принято называть «летописцем Кавказской войны», как-то отметил, что казаки были «летучим авангардом» российской колонизации, «за которым сомкнутым строем медленно ползли вереницы русских пахарей». Казачество стало универсальным средством имперской экспансии. Станицы, создаваемые на берегах Кубани, Терека, Сунжи, выполняли сразу несколько функций: демографическое вторжение, военно-политическое вытеснение, разъездно-караульное охранение. Все это было крайне необходимо Российской империи, которая вела изнурительную и казавшуюся бесконечной Кавказскую войну. Поэтому нет ничего удивительного, что после серии успешных действий горцев Чечни и Дагестана под водительством имама Шамиля в 1842–1844 годах император Николай I в числе антикризисных мер поручает командующему Отдельным Кавказским корпусом Александру Нейгардту заняться заселением двух-трех казачьих станиц на берегах реки Сунжи, каждая числом не менее 300–400 семей. Таким образом, Николай I и военный министр Александр Чернышев надеялись установить контроль над Чеченской равниной и вынудить уйти верных Шамилю чеченцев в горные районы, где прокормиться и выжить значительно сложнее. Переселяемые казаки должны были составить Сунженский линейный казачий полк — общий гарнизон вновь устраиваемых станиц.

Донской атаман Максим Власов, служивший на Кавказе еще под началом легендарного Алексея Ермолова, который в 1817–1827 годах командовал Отдельным Грузинским корпусом, получил монаршее повеление составить план переселения 400–600 казачьих семейств на Сунжу. История этого массового казачьего переселения показательна тем, что оно было совершенно не похоже на екатерининский «наряд в кавказскую службу». Во-первых, переселялись только относительно зажиточные семейства, имевшие дом, две пары волов, три лошади и не менее сорока голов рогатого скота или же накопившие соответствующий денежный капитал. Начальство справедливо считало, что состоятельным казакам легче устроиться на новом месте. К тому же это позволяло придержать казенные средства, растрата которых была бы неизбежной в случае переселения голытьбы. Во-вторых, и это самое важное, переселенцы определялись добровольно и по жребию, «в обоих сих случаях с допущением добровольного обмена и найма в своих станицах не только между родными, но и между посторонними, — отмечал атаман Власов, — лишь бы заступающий вместо обменивающегося соответствовал сему последнему во всех условиях переселения». Бедный казак-наймит мог получить от зажиточного соседа необходимые материальные средства для соответствия положенным критериям. Такое искусственное перераспределение капитала было выгодно власти, социальные противоречия сглаживались, а число казаков, способных собрать себя на службу, увеличивалось. Атаман Власов был человеком опытным и начальником дальновидным, он сохранил в неприкосновенности древний казачий обычай жребия, дополнив его продуманными условиями коммерческой замены.

ЛЮДИ ДОНА. МАКСИМ ВЛАСОВ

Максим Григорьевич Власов всю жизнь верно служил четырем российским монархам (Екатерине II, Павлу I, Александру I, Николаю I) и донскому казачеству. Он не видел в этом противоречия. Власов был эталонным примером казака-охранителя рубежей Российской империи, вольные казачьи традиции были для него лишь давним прошлым, служба — настоящим и будущим.

Власов родился 13 августа 1767 года в донской станице Раздорской. Его семья была бедна и не имела средств, чтобы дать детям систематическое образование. Казак с юности приучался к самостоятельности и приобретал знания опытом. В 1784 году отец Власова отдал сына в Войсковое правление «для изучения письмоводства». Видимо, учеба оказалась успешной, и спустя три года Максим уже занимал должность писаря родной Раздорской станицы. Но гражданская служба, как это часто бывало, не прельщала молодого казака, который мечтал о военных подвигах и славе. Весной 1791 года Власов отправился служить на польскую границу. В следующем году он принял участие во всех крупных сражениях Русско-польской войны и обратил на себя внимание начальства. С 1805 года Власов участвовал в войнах с наполеоновской Францией, Русско-турецкой войне 1806–1812 годов, а в 1819 году был назначен походным атаманом казачьих войск при Отдельном Грузинском корпусе. На Кавказе Власов умело противостоял закубанским черкесам и нанес горцам ряд крупных поражений. Но в одном из походов казаки разорили несколько мирных черкесских аулов. Черкесы подали жалобу, которую поддержал Рафаэль Скасси — чиновник российского Министерства иностранных дел и попечитель торговли с мирными горцами. Власова отдали под суд, а разгневанный император Николай I писал власовскому начальнику Алексею Ермолову: «С крайним неудовольствием усмотрел я противозаконные действия генерала Власова… не только одно лишь презрительное желание приобресть для себя и подчиненных знаки военных отличий легкими трудами при разорении жилищ несчастных жертв, но непростительное тщеславие и постыднейшие виды корысти служили им основанием…»