Читать книгу "Тайная дипломатия Кремля - Леонид Млечин"

По мнению Симонова, Сталин и жестоко и болезненно относился ко всему тому, что в сумме вкладывал в понятие «низкопоклонство перед заграницей». После выигранной войны, в разоренной голодной стране-победительнице это была его болевая точка.

Доходило до абсурда.

В 1948 году в Военной Краснознаменной академии связи имени С.М. Буденного обсуждалась работа будущего создателя первой системы противоракетной обороны и члена-корреспондента Академии наук Григория Васильевича Кисунько. Его книгу выдвинули на Сталинскую премию. Но выступил начальник кафедры основ марксизма-ленинизма и заявил, что в книге Кисунько только в предисловии говорится о приоритете отечественной науки, а в самой книге — сплошь иностранные фамилии: Максвелл, Гельмгольц, Герц…

Ученый совет академии отменил выдвижение книги на премию. Это были худшие времена для советской науки. Кибернетика была запрещена как буржуазная наука. Химическое отделение Академии наук провело сессию в подражание лысенковской, что нанесло тяжкий ущерб химии. На очереди оказалась физика.

Даже создание советской атомной бомбы едва не сорвалось — по той же причине, по какой Германия лишилась ядерного оружия. У нас, как и в нацистской Германии, нашлись ученые, которые выступили против теории относительности Альберта Эйнштейна и квантовой теории. Сторонников теории относительности обвиняли в отсутствии патриотизма. Все тот же министр высшего образования Кафтанов докладывал заместителю председателя Совета министров Ворошилову: «Враждебные марксизму-ленинизму течения проникают в высшие учебные заведения через физику. В учебниках совершенно недостаточно показана роль русских и советских ученых в развитии физики; книги пестрят именами иностранных ученых…»

Произошло разделение физиков на тех, кто понимал современную физику и мог поэтому работать в атомном проекте, и на тех, кого не взяли в атомный проект по причине профессиональной непригодности. Люди с высокими учеными степенями отрицали квантовую теорию, теорию относительности как чуждые советской науке. Они утверждали, что «для советской физики особое значение имеет борьба с низкопоклонством перед Западом, воспитание чувства национальной гордости». Эти посредственные физики сконцентрировались в Московском университете и жаловались идеологическому начальству. Особенно их раздражало обилие еврейских фамилий среди создателей ядерного оружия. Это давало надежду, что их праведный гнев будет услышан наверху.

Всесоюзное совещание по проблемам физической науки наметили на март 1949 года. Ее организаторы намеревались повторить успех Трофима Лысенко и разделаться со своими оппонентами. Однако заместитель главы правительства Берия, которому поручили создать атомное оружие, поинтересовался у научного руководителя проекта академика Игоря Васильевича Курчатова: правда ли, что квантовая механика и теория относительности являются идеалистическими теориями?

Курчатов доходчиво объяснил Лаврентию Павловичу, что если эти теории будут запрещены, то от атомной бомбы придется отказаться. Берия, который понимал, что его ждет, если бомбы не получится, бросился к Сталину. Совещание немедленно отменили. Для Сталина бомба была важнее идеологии. Физика была спасена. Не тронули даже физиков-евреев как «полезных для государства», хотя эта послевоенная идеология борьбы с космополитизмом была густо замешена на антисемитизме.

Сталинский антисемитизм был биологическим или, точнее, зоологическим. Поднятая Сталиным на вершину партийной номенклатуры малограмотная и злобная шпана ощущала ненависть ко всем, кто был другим. Поэтому и в группу «безродных космополитов», и в группу «врачей-вредителей» включались и русские люди. Не только для того, чтобы соблюсти декорум, но и для того, чтобы под шумок разделаться и с ними. При нацистах подобная акция называлась борьбой с «белым еврейством», то есть с евреями не по крови, а по духу. В борьбе с «космополитами» появилась сплоченная когорта профессиональных разоблачителей, как правило, бездарных людей, надеявшихся сделать карьеру за счет уничтожения коллег. Евреев убирали из госбезопасности, из государственного аппарата и с командных армейских должностей.

Писатель Иван Стаднюк, о котором уже шла речь в этой книге, служил в те годы в отделе печати Политуправления сухопутных войск. В своей мемуарной книге «Исповедь сталиниста» он пишет, как его самого товарищи по политуправлению заподозрили в неарийском происхождении. Об этом Стаднюк узнал из панического письма своего брата. Он писал: «Что ты там натворил в той Москве?.. Убил кого-нибудь, зарезал? Не в тюрьме ли ты?.. Мне проходу люди не дают!..» Оказывается, в родную деревню Стаднюка приехал из Москвы полковник и вдвоем с местным начальником госбезопасности вызывал его родственников, соседей, выспрашивал, кто Стаднюк по национальности, кто его родители.

Иван Фотиевич бросился к начальнику политуправления сухопутных войск генерал-лейтенанту Сергею Федоровичу Галаджеву, бросил ему на стол письмо со словами:

— Что все это значит? Это же фашизм!

Сергей Галаджев по-украински не читал. Но в его кабинете сидел какой-то генерал-майор. Он сказал:

— Я знаю украинский. Давайте переведу на русский.

Генерал стал читать, и его лицо побледнело.

Стаднюк никак не мог прийти в себя:

— Когда на фронте мне приказывали поднимать бойцов в атаку, никто не интересовался, кто я по национальности!

Галаджев сидел с опущенными глазами. Стаднюк посмотрел на незнакомого генерала. И вдруг понял: в отличие от него, генерал — действительно, еврей, и прочитанное письмо ему ударило в сердце много крат больнее!

Генерал тихо спросил у начальника политуправления:

— Меня, значит, выдворят из армии по этим же мотивам?

Зазвонил телефон. Галаджев снял трубку:

— Слушаю… Да, генерал у меня… Нет! Я категорически против его увольнения в запас!

Начальник политуправления сказал Стаднюку:

— Оформляйте внеочередной отпуск на десять дней и в офицерской форме, при орденах, появитесь в родном селе. Пусть люди увидят, что с вами ничего не случилось.

— А что отвечать на их вопросы?

— Скажите, недоразумение, глупость. Правды не говорите: стыдно за армию…

Галаджев сочувственно посмотрел на генерала:

— А вас прошу не обижаться… В нашу жизнь вторглось что-то непонятное и неприемлемое. Будем мужаться… Возвращайтесь в свою часть и служите…

Это были особые времена. Наблюдательный Корней Чуковский обратил внимание на то, что даже обычные человеческие эмоции и то стали опасны. Люди старались не реагировать, не показывать своего отношения! Вместо лиц — маски.

«У руководителей Союза писателей очень неподвижные лица, — записывал в дневнике Чуковский. — Застывшие.

Самое неподвижное — у Тихонова. Он может слушать вас часами и не выражать на лице ничего. Очень неподвижное у Соболева. У Фадеева, у Симонова. Должно быть, это — от привычки председательствовать. Впрочем, я заметил, что в нынешнюю волевую эпоху вообще лица русских людей менее склонны к мимике, чем в прежние времена. Мое, например, лицо во всяком нынешнем общественном собрании кажется чересчур подвижным, ежеминутно меняющимся, и это отчуждает от меня, делает меня несолидным».