Читать книгу "Дашкова - Ольга Игоревна Елисеева"

При дворе Александра Романовича называли «Медведем», говорили, что он действует «для своих прибытков», мало чем отличаясь от отца, знаменитого мздоимца Романа Большого Кармана{954}. Человек неуступчивый и методичный, Воронцов обладал феноменальной коммерческой хваткой и умел выжимать деньги буквально из воздуха. Чем тоже напоминал сестру.

Но каким бы «пламенным моралистом» ни казался Александр Романович, до нервной неуравновешенности княгини он не дотягивал. Под его покровительством ей, безусловно, становилось легче держаться на придворном паркете, но еще легче держать себя в руках. Рядом с братом княгиня чувствовала себя гораздо естественнее, чем рядом с Паниным, поскольку к «законным правам наследника» была равнодушна.

Однако у подобной близости была и оборотная сторона. Что бы ни делал «социетет», императрица всегда держала в голове возможность знакомства и одобрения его шагов со стороны княгини. Ни одного из членов проавстрийской группировки, кроме Безбородко – «человека полного понимания» – не взяли в поездку на юг. Между тем по дороге Екатерина II встретилась со своим союзником Иосифом II. Именно его опорой при чужом дворе с 1781 г. стала партия Воронцова. Когда-то император очень тепло встретил в Вене Дашкову. Возможно, ему было бы удобнее общаться с представителями воронцовского круга. Но пришлось разговаривать непосредственно с Екатериной II и «никогда не продававшим» ее Потемкиным. Иосифу II было неуютно. Он отводил душу в беседах с французским послом Л. де Сегюром. При других обстоятельствах на месте дипломата могла оказаться Дашкова.

Причины для обмороков

Сильной стороной княгини по-прежнему оставались «свобода языка, доходящая до угроз» и «талант говорить дурное». Екатерина Романовна способна была сообщить союзнику «по вспыльчивому ее, или лучше сказать, сумасшедшему нраву премножество грубостей, даже на счет императрицы, что она подписывает такие указы, которых сама не знает»{955}.

Поэтому нашу героиню не только не взяли на юг, но и не писали ей с дороги. Когда же война грянула, вели себя с ней крайне подозрительно. Чуть ли не как со шпионом. Особенно остро это проявилось в начале вооруженного столкновения со Швецией, король которой Густав III решил поддержать турецкого султана.

В таких условиях связи княгини со Стокгольмом, ясно обозначившиеся во время свидания императрицы и северного соседа во Фридрихсгаме, вызывали подозрения. В мемуарах Дашкова оставила нелестную характеристику Густава, но самое главное – уклонилась от личной встречи с ним, когда тот приехал ее навестить. «Я велела сказать, что меня нет дома, и… вряд ли король найдет удовольствие в обществе такого простого и искреннего существа, как я». Заметно стремление княгини показать венценосной подруге, что ее контакты с иностранной державой не носят личного характера. Тогда Екатерина II осталась недовольна поступком нашей героини и приказала принять Густава.

Дальнейший пассаж в мемуарах очень примечателен: «Он был королем-путешественником, то есть имел совершено ложное понятие о всем виденном за границей, так как подобным знатным путешественникам показывают все с лучшей стороны и все устроено и налажено так, чтобы производить самое лучшее впечатление… С целью заручиться их поддержкой, не щадят лести и каждения перед ними. Возвратившись к себе, они требуют от своих подданных прямо обожания и не довольствуются меньшим. Потому-то я… всегда предпочитала, чтобы они ездили по своей стране, но без торжественности, которая бременем ложится… на народ»{956}.

Комментаторы «Записок» Дашковой давно заметили, что все стрелы в этой зарисовке пущены не в Густава III, а в Екатерину II, и касаются не Фридрихсгама, а поездки императрицы в Крым в 1787 г. Здесь и попытки показать увиденное с наилучшей стороны, и бремя, ложащееся на народ, и потоки лести, которые расточают монархине встреченные чиновники. Слово в слово то, что обсуждалось в кругу воронцовской партии.

Но в начал войны со Швецией княгине самой пришлось оправдываться. Близкое, дружеское знакомство с герцогом Карлом Зюдерманландским, братом короля, говорило не в пользу Дашковой. Глава шведского масонства, а через него и лож шведского образца в России, к которым примкнули сначала Никита Панин, а затем Александр Куракин, ближайшие родственники княгини, герцог воспринимался Екатериной II как опасная фигура, имевшая влияние на ее подданных. С началом войны он стал командующим шведским флотом. И вдруг Дашкова получила от него весточку.

«Он послал в Кронштадт с письмом к адмиралу Грейгу, в котором просил переслать мне письмо и ящик, найденные им на одном из захваченных судов, – рассказывала княгиня. – Адмирал Грейг… послал ящик и письмо в Совет в Петербург… Императрица приказала отослать мне ящик и письмо, не вскрывая их. Я была на даче и чрезвычайно удивилась… Курьер из Совета… передал мне толстый пакет от знаменитого Франклина и очень лестное письмо от герцога Зюдерманландского… Я… сейчас же… поехала в город, прямо ко двору… Императрица приняла меня в спальне… я передала ей письмо герцога Зюдерманландского…[и] спросила ее приказаний на этот счет.

– Пожалуйста, – ответила она, – не продолжайте этой переписки». Далее княгиня рассказывает, как по выходе от императрицы ее задержал один из вельмож и сообщил страшную новость о женитьбе сына. «Я чуть не упала в обморок»{957}.

Перед нами одна из самых туманных сцен в мемуарах. Детали словно сдвинуты со своих мест. Попробуем их расставить.

Прежде всего, когда произошел инцидент? Указание на женитьбу сына вроде бы связывает события с зимой 1788 г. Но война со Швецией началась только в конце июня. Тот факт, что княгиня жила на даче, тоже подтверждает летнее время. Она пишет, что герцог Зюдерманландский направил Грейгу письмо от Бенджамина Франклина об избрании ее в члены Филадельфийского философского общества – первой научной ассоциации Америки. Но княгиню избрали 17 апреля 1789 г., когда адмирал уже умер (15 октября 1788 г.). Из-за войны известие шло более двух лет. Только в июле 1791 г. письмо о лестном для Екатерины Романовны событии было получено{958}.

Значит, «ящик» Франклина не мог попасть к ней вместе с письмом Карла Зюдерманландского. Тем более при жизни Грейга. История послания от герцога замкнута с двух сторон фактами из другого времени.

Что же писал шведский друг? Если убрать историю с захваченным кораблем, то получится: «Он меня извещал, что… не желает, чтобы война, столь неестественная между двумя монархами, связанными столь близкими родственными узами, распространила свое влияние и на личные отношения частных людей». И заверял, что сохранил к княгине «уважение, вызванное знакомством в Аахене и Спа». Как будто ничего важного.