Читать книгу "Сибирь. Монголия. Китай. Тибет. Путешествия длиною в жизнь - Григорий Потанин"

Учиться при таких обстоятельствах казалось Дорджи немыслимым. Он не знает языка, а никто из учителей ни разу не оказывал ему в этом и малейшей помощи. Да и как они могут, когда сами бурятского языка не знают? Если же нельзя учиться, так зачем же тут жить? – И Дорджи укреплялся в той мысли, что надо из школы бежать… Тут сам собою возникал новый вопрос: как он доберется до своего улуса? У него нет лошади, нет никаких запасов. Затем неизбежно подымался вопрос и о том, как примет его отец. «Положим, что он меня и приколотит, – думал Дорджи, – все же это легче, чем жизнь в ненавистной школе».

И вот, приготовив себя такими мыслями, Дорджи в субботу после обеда, воспользовавшись отсутствием части учеников, обыкновенно отправлявшихся в это время в баню, вынул из своего сундучка мешочек с съестными припасами, тетрадку с словарем, карандаши и перочинный ножик; монгольский ножик заткнул за кушак и, испробовавши предварительно, действует ли огниво и есть ли трут, незаметно выбрался за ворота школьного дома. Он пошел по направлению к полю, волнуемый страхом встретиться с кем-нибудь из школьников; благополучно добравшись до большой дороги, мальчуган пошел уже как можно скорее, рассчитывая уйти подальше в этот день, – он полагал, что до ночи в школе его не хватятся.

Движение, свежий воздух, мысль, что он освободился от школы, в которой томился в последнее время, очень хорошо подействовали на маленького беглеца; и он ободрился и весело посматривал по сторонам, на поля и леса. У него теперь была одна главным образом занимающая его мысль: сколько может человек пройти пешком в один день. Буряты так привыкли ездить всюду на лошади, что Дорджи как-то не случалось узнать об этом. Радовался Дорджи тому, что не забыл дорогу: всякое деревцо, растущее возле дороги, каждую рытвину, каждый перелесок он вспоминал, как уже виденные им раньше; не было такой мелочи, которую он не заметил бы. По его расчетам, надо было уже скоро поравняться с дачами кяхтинских купцов, которыми он так тогда любовался.

Дорджи думал, что, дойдя до них, он остановится на ночь; ведь надо же ему отдохнуть несколько часов, чтобы подкрепиться силами назавтра. «Теперь, – думал он, – я разгляжу эти постройки в подробности, спрятавшись где-нибудь в кустах, около домов». Усталость между тем стала для него весьма ощутительною; к тому же его сапоги оказались велики: они терли ему пятки, и хоть он уже несколько раз садился на дороге и переобувался, а лучше все же таки не было. Солнце уже совсем спускалось, а дачи все еще не показывались.

Дорджи решился подкрепиться пока едой, сел и стал грызть совсем высохший кусок сыру; но от усталости во рту у него пересохло, и он не мог глотать. Вздохнув о том, что хорошо было бы выпить теперь горячего чайку или чашку кислого молока, которое так освежает и подкрепляет, он волей-неволей пустился в дальнейший путь. По дороге часто встречались проезжие, все спешили на ночь в город; Дорджи, завидев экипаж, сходил для предосторожности с дороги и шел стороной. Солнце закатилось, а он все шагал и шагал. Впереди виден был лес; теперь только Дорджи припомнил, что лес этот кончался как раз на половине дороги между городом и дачами, – неужели он ушел так мало? Да ведь тогда он сидел на своем Рыжке, и немудрено, что версты казались ему короче! Он с грустью должен был сознаться, что оказался плохим ходоком, и ясно видел теперь, что придется ночевать в лесу, далеко от всякого жилья.

Дошедши до опушки леса, он повалился на траву; все тело у него ныло, точно он был побит; однако лежать еще было нельзя, надо было, пользуясь сумерками, набрать хворосту для костра. Усталость мальчика была так велика, что он с удовольствием остался бы на всю ночь без огня, но он боялся волков, а между тем слыхал, что волки не подходят близко к огню. Может быть, здесь волков и нет, но кто же знает? Там, в родных местах, ему все известно, а здесь он не знает ровно ничего; ведь вот он даже не знал, где здесь вода, и хоть ему очень хотелось пить, но он не решился искать воды: усталость одолевала, приходилось терпеть. Натаскавши хворосту, Дорджи все-таки не решался зажечь огонь сейчас же; ему казалось, что этим он привлечет внимание проезжающих: осенний лес уже не был густ и плохо скрывал его; по его расчетам, следовало подождать, когда настанет ночь; а между тем уже становилось холодно и Дорджи, вспотевший от ходьбы, начинал мерзнуть.

Лечь он боялся, чтобы не уснуть; он сидел в темноте, прислушиваясь к разным лесным звукам, часто пугаясь шороха, который производил сам, ломая ногой какую-нибудь засохшую ветку, но всего больше его беспокоила темнота. Его смущал не страх какой-нибудь определенной опасности, а тот мучительный, неопределенный страх, который является в минуты не вполне еще выяснившейся, хоть и несомненной опасности. К облегчению этих тревожных чувств послужила его усталость: ноги его ужасно ныли, во всех сочленениях ощущалась тупая боль… Он снял сапоги, но это не помогало. Он закрывал глаза, стараясь заснуть, но и это ни к чему не послужило. Чтобы поскорее избавиться от угнетавших его волнений, он развел огонь: теплота и приятный свет опять подбодрили Дорджи; он стал вспоминать разные вещи из своей домашней дошкольной жизни, той жизни, которая казалась ему теперь ужасно далекой, чуть не чуждой. Ему грезилось, что когда-то он был вовсе не тот Дорджи, что сидит вот тут у костра, один в целом мире, без участия, без помощи, без надежды получить от кого-нибудь хоть бы глоточек воды… Но дальше мысли Дорджи оборвались, – он заснул, пригретый огоньком.

На другой день, рано утром Дорджи проснулся от сильной боли: его ноги, казалось, были изрезаны ножами; невольно из груди его вырвался крик, а из глаз проступили слезы; в первое время к боли присоединился еще испуг; потом, осмотревшись, он увидел, что все около него было покрыто густым инеем и в воздухе был сильный мороз. Дорджи понял, наконец, что отморозил себе ноги. Он вспомнил, что слыхал когда-то о пользе оттирания в таких случаях отмороженных частей тела снегом; но снегу еще не было; он вырвал травы, покрытой инеем, и стал оттирать ноги.

Жгучая боль скоро прекратилась, но все же ноги еще болели, и Дорджи очень испугался, припомнив, что ноги в таком случае, как слышал, совсем отваливаются после нестерпимых, жестоких мучений; сердце бедняги замирало от страха. На несчастье, ему нельзя было даже обогреться у огня: костер потух за ночь, и, сколько он ни разрывал угля, нигде не было ни искры. Все кругом было покрыто инеем, и, как он ни высекал огня, искры, попадая на мокрый трут, не разгорались. Надо было найти сухой растопки, а ее нигде не было. Дорджи попробовал было надеть сапоги, но они, отсырев за ночь, к утру замерзли и их невозможно было и думать натянуть на больные и несколько опухшие ноги; пришлось идти босиком. Нашедши дерево с дуплом, наполненным гнилой трухой внутри, он отколол от него щеп своим большим ножом и набрал полную полу гнилушек; этот материал помог ему снова развести огонь. Отогрев на нем снова иззябшие ноги, он завернул их пока в полы своего халата, а сам занялся просушкой над огнем сапог; скоро он мог их надеть, но ступить на ноги он уже не мог. Он видел, что ему пока придется остаться тут и дожидаться, пока опухоль в ногах немного спадет.