Читать книгу "Одна жизнь – два мира - Нина Алексеева"

По карточкам всегда можно было получить хлеб. На остальные продукты, такие как овощи, мясо, сахар, масло, крупы, также выдавались талоны, которые с трудом, но отоваривались или отоваривались небольшими порциями, по сто, по двести граммов в месяц по месту прикрепления карточек.

В Москве существовал еще рынок, где картошка стоила 60 рублей килограмм. Одна луковица или морковка стоили от 5 до 10 рублей. Литр молока 60 рублей и дороже. Хлеб 120 рублей килограмм черный, белый дороже. Пара ботинок или костюм уже зашкаливали за 1000 рублей.

Промтоварные магазины в это время тоже были пустые. К открытию народ, еще по старой памяти, собирался вокруг: «А вдруг чего-нибудь дадут». Ворвавшись внутрь, обегали все этажи и вылетали обратно, так как внутри было холодно и пусто. И я всегда с ужасом думала, что бы мы делали, если бы не нашли хотя бы самое-самое необходимое, и что будут делать те, которых так же, как и нас, обворовали до нитки.

Воровство продуктовых карточек судом приравнивалось к убийству, и воров судили как убийц. Но новых, взамен утерянных продуктовых карточек, не выдавали ни при каких обстоятельствах. Это произошло и с нами. И до сих пор тяжело вспомнить, что мы испытали, потеряв все продуктовые карточки 3 августа, в самом начале месяца.

Поездка за детьми на Морозовскую

Как только чуть-чуть потеплело, я, преодолев ледяные залежи в квартире, решила начать приводить ее в порядок и сразу же немедленно поехать за детьми. Дела в это время на южном фронте снова стали очень напряженные.

Кирилл категорически заявил, что поедет за ними не я, а он.

Я проводила его на вокзал, дорога на Сталинград была еще открыта.

Вернулась домой, на столе лежит паспорт. Взяла в руки и обомлела, паспорт Кирилла. Значит, он выехал с моим паспортом в кармане, с паспортом на чужую фамилию, и не куда-нибудь, а в военную зону в направлении Сталинграда, в том направлении, где в это время в районе Ростова-на-Дону уже снова шли сильные бои. Мой паспорт был на мое имя, и я никогда не собиралась менять его на фамилию мужа. Изменить мне пришлось его на фамилию мужа только тогда, когда мы должны были выехать за границу.

Никаких средств передать или сообщить ему об этой жуткой ошибке в то время не существовало вообще, а паспорта в это тревожное время в дороге могли проверять почти на каждом шагу, он сам будет потрясен, когда предъявит паспорт при первой же проверке. Был ли у него какой-либо другой документ о том, куда и зачем он едет, я не знала. Но не дай бог, если его где-нибудь задержат до выяснения личности, пока он свяжется с местом работы, пока будет выяснять свое положение, при нынешних средствах связи все что угодно может произойти. Я в это время, как говорят, чуть не сошла с ума, не имея никаких сведений, где Кирилл и что там с ним происходит.

Сумеет ли он благополучно добраться к детям и вывезти теперь уже из этой опасной зоны детей и маму? И до тех пор, пока он не вернулся с ребятами и с мамой, я ни спать, ни есть не могла. Помог ему опять, как говорят, «господин случай». Когда привели его в военную комендатуру, комендант, который с ним разговаривал, понял, что перед ним стоит «рассеянный профессор», и выдал ему пропуск. Вот с этим документом, выданным ему в комендатуре совершенно незнакомым ему человеком, Кирилл беспрепятственно сумел добраться до Морозовской, на полпути между Сталинградом и Ростовом-на-Дону, и вывез детей и маму теперь уже из чрезвычайно опасной зоны.

И это было во время войны, и ехал человек не просто куда-нибудь, а в зону уже приближающихся активных боевых действий. И человек человеку поверил. А сколько у меня в жизни было таких случаев, что, когда я сейчас об этом вспоминаю, то мне самой трудно поверить. И до сих пор я не перестаю удивляться, какие прекрасные, человечные люди были в то, такое тяжелое, время. И это были наши, замечательные наши советские люди. Как стремились помочь друг другу совершено незнакомые, совершенно чужие друг другу люди, а ведь Кирилл легко мог попасть в такую историю, что не только детей вывезти оттуда не сумел бы, а и сам мог бы застрять, где-нибудь всерьез и надолго, попади на мерзавца и подлеца.

Это и были как раз те прекрасные советские люди, которые наперекор всему спасли страну. Но, к сожалению, были и Коршуновы — воры, казнокрады и мародеры, которые в это страшное время, когда другие погибали, грабили страну и увозили мешками, чувалами драгоценности из магазинов и деньги из банков. Такие в конце концов и уничтожили великую державу.

Каждое утро я не могла оторваться от репродуктора, слушая поступающие с фронта сводки. И вдруг, рано утром, когда я с ужасом слушала сообщение, что идут ожесточенные бои не то на подступах к Ростову-на-Дону, не то Ростов уже взят и немцы уже рвутся к СТАЛИНГРАДУ, раздался звонок — на пороге стоял Кирилл, а перед ним дети. Я чуть не потеряла сознание, в таком жутком напряжении находилась я до сих пор.

Солнышки мои! Я целовала, смеялась и плакала одновременно. А когда мама вошла в дом и, устало опустившись на диван, тихо произнесла «дома»… Мне казалось, что в это утро особенно ярко светит солнце.

— Что пишет Шура? — устремив на меня усталый испытующий взгляд спросила она.

Последнее письмо я только что получила и протянула его ей. При виде его почерка руки у нее задрожали, а в глазах было столько любви и материнского счастья, что я подумала: мать обмануть нельзя.

Мама моя, несмотря на все перенесенные ею невзгоды и тяжелую жизнь, была очень сильный, стойкий и мудрый человек, и все, кто ее знал, любили ее за это.

Письма моего брата Шуры с Ленинградского фронта

Шура писал мне отдельно, что был в госпитале после второго тяжелого ранения (это было уже второе в течение полугода), а сегодня, в день своего рождения, выписался.

«Нина, ты ведь знаешь, я не сентиментален, жизнь у нас была такая, что не учила нас ненужной, излишней чувствительности. Я даже не замечал, когда приходил мой день рождения, и представь, видно госпитальное безделье расшатало что-то внутри, и я взгрустнул еще с утра, а когда услышал от врача „Сегодня 15 мая“, то сорвался с постели и, теребя его за гимнастерку, умолял:

— Выпишите, выпишите меня из госпиталя немедленно.

— Вы с ума сошли, Александр Иванович, — отмахивался доктор, — да ведь вам минимум еще две недели полежать нужно для полного выздоровления.

— Нет, ни дня, ни часа, ни секунды, сегодня я уйду отсюда. Ну, подарите мне этот день! — умолял я доктора.

— Нельзя, — ответил он и ушел.

Но я уже не мог лежать. Меня так потянула к себе жизнь. Весна, зелень, рощи и дубравы, захотелось пройти по Марсову полю, вдоль Невского, на Каменном острове побродить, где любили мы ходить с тобой, так что после обеда я все-таки вырвался и радостно бродил и вдыхал в себя до опьянения душистый, весенний воздух Ленинграда.

Сижу на берегу Невы и пишу тебе письмо. Так много хочется сказать, но мешает орудийная канонада. Нахальные немецкие самолеты летают почти перед носом — при виде них ко мне возвращаются силы, и я завтра же пойду оформляться, и снова скорее на фронт. Улетел…