Читать книгу "Зрелость - Симона де Бовуар"

Нам хотелось вернуться в свободную зону, чтобы сменить обстановку; говорили, что особенно легко перейти линию в Стране Басков; нам дали адрес в Совтере. Нас сопровождал Бост. Около полудня гид, на велосипедах, вывел нас на маленькую дорожку. «Ну вот — вы на месте», — сказал он через пятьсот метров; обедали мы в Наварренсе; гостиница была заполнена беженцами — по большей части евреями, — которые пересекали линию не ради собственного удовольствия и казались изнуренными. Мы совершили большую прогулку в Пиренеи; в высокогорных пейзажах было меньше блеска, чем в Альпах; особенно мне понравилась нижняя часть: Сен-Бертран-де-Комменж и его монастырь; Монсегюр, знаменитое логово, откуда альбигойцы долгое время бросали вызов крестоносцам Севера. Я показала Босту Лурд, протестантские глаза которого с изумлением взирали на базилику Розария и Непорочного зачатия с музыкальными статуэтками Девы Марии, фосфоресцирующими пещерами, чудодейственными пастилками; Сартр не пошел с нами: на некоторые прогулки он отпускал нас одних, а сам работал; так, однажды утром мы с Бостом пешком прошли от пика Турмале до пика Миди-де-Бигор: Сартр остался сидеть на пастбище на ветру и писал на коленях, вернувшись, мы увидели его, очень довольного, исписавшего под порывами ветра много страниц. Путешествие, однако, оказалось довольно утомительным из-за суровости подъемов и скверного состояния велосипедных камер: приходилось все время их чинить. Кроме того, мы очень мало ели. На обед мы покупали в деревнях фрукты и помидоры; ужинали мы обычно жидким супом и каким-нибудь дрянным овощем. Мясо было такой редкостью, что в записной книжке, куда я заносила только наши переходы, однажды я отметила: два мяса на обед! Найти мясо в отелях было нелегко, а спали мы нередко в сараях. Мы вновь увидели Фуа и вспоминали свой разговор на берегу горного потока накануне войны: не к такому после мы готовились. В Фуа Бост нас покинул, он поехал повидаться с друзьями в Лион, откуда должен был вернуться в Париж; он попался, пересекая линию, и две недели промучился в тюрьме Шалона. Когда он вышел оттуда, то шатался от голода и съел сразу два обеда. С восточных Пиренеев обходными путями мы добрались до Прованса. День ото дня все труднее становилось найти жилье и пропитание. Когда дорога шла вдоль виноградников, мы спускались с велосипедов и набирали килограммы винограда: это спасало нас от истощения.

В Марселе нищета была более ощутимой, чем в прошлом году; мы так любили этот город и снова с таким удовольствием смотрели американские фильмы, что задержались там на несколько дней; питались мы скверным хлебом, на который намазывали что-то вроде чесночного соуса без яйца, от которого жгло рот; это был чуть ли не единственный продукт в свободной продаже в лавках; мы успокаивали свое нёбо, поглощая зеленое или розовое мороженое, представлявшее собой всего лишь подкрашенную воду без всякого вкуса. В изобилии продавался «фруктовый мармелад», который производила бывшая группа завсегдатаев «Флоры», но он был неудобоваримее, чем шнурки для ботинок из «Золотой лихорадки». «Я понимаю слова Уильяма Джеймса: пудинг проходит проверку, когда его ешь», — сказала я Сартру. Возмущение наших желудков свидетельствовало о том, что большинство товаров, представлявшихся съедобными, на деле были совершенно несъедобными. Как у Чарли, у меня возникали чуть ли не видения, когда я проходила мимо ресторанов, где прежде мне доводилось есть зубатку с укропом, тунца по-монастырски, настоящий чесночный соус; мы видели, как туда входили хорошо одетые дамы и господа; того, что было у нас в кармане, не хватило бы и на одно посещение этих мест.

Несмотря на голод, который начал одолевать нас, я упорно хотела продолжить путешествие, и Сартр, не желавший лишать меня этого, не противился. Мы снова увидели район Эгуаля и Кувертуарад, мы сами удостоверились в том, что вычитали у Хайдеггера и Сент-Экзюпери: насколько при использовании различных средств передвижения мир по-разному открывается для нас; плато Ларзака, по которому мы ехали на велосипедах, совсем не походило на то, где мы в свое время топтали ногами саранчу; но каждое в равной мере обладало своей истиной.

Мы решили, что не нуждаемся в проводнике, чтобы добраться до оккупированной зоны, мы пойдем тою же дорогой, по которой пришли сюда. Мы сели в поезд на По: но наши велосипеды задержались в дороге, пришлось ожидать их целый день, а у нас не было больше ни единого су: в полдень мы съели фрукты, сидя на скамье, а вечером — ничего. На следующий день в Наварренсе мы не нашли ни куска хлеба, ни помидора. Без помех перейдя линию, мы рассчитывали телеграфировать в Париж, чтобы попросить денег, но в пограничных департаментах посылать телеграммы было нельзя. Ситуация становилась критической. Подруга моих родителей проживала в двадцати километрах оттуда, на берегу Адура: я отправилась к ней. Мне одолжили денег и пригласили на обед: я отъедалась уткой и фасолью. Но Сартр отказался поехать со мной. Он так ничего и не ел, когда мы прибыли в Дакс, там он поужинал тарелкой чечевицы. Мы взяли билеты до Анже, ночь предстояло провести в Бордо: в отелях ни одного номера. Мы спали в зале ожидания. Путешествие длилось весь день по изнуряющей жаре; на остановках мы покупали все, что продавалось на перронах: эрзац-кофе, засохшее печенье. Не знаю, как у нас хватило сил, чтобы проделать еще двадцать километров на велосипедах. Добравшись до Ла-Пуэз, мы начали с того, что приняли душ, а потом бросились в столовую. Проглотив несколько ложек протертого супа, Сартр побледнел, попробовал подняться и, потеряв сознание, рухнул во весь свой рост на диван. Он пролежал три дня; время от времени ему приносили бульон и фруктовое пюре; открыв один глаз, он покорно опустошал свою чашку или тарелку и снова засыпал. Мадам Лемэр собиралась вызвать врача, когда внезапно он встряхнулся и заявил, что прекрасно себя чувствует. И действительно, он снова зажил нормальной жизнью. Я же похудела на восемь килограммов и покрылась прыщами.

Мы провели месяц, восстанавливая силы и ублажая себя. Пребывания в этом краю, прелесть которых не тускнела и в последующие десять лет, были для нас временем благодати; самыми счастливыми мы считали те, что были самыми продолжительными. Эти места не отличались красотой, и деревня тоже, так же, как и дом с примыкающим к нему садом; ничто в этом огромном банальном жилище и в его меблировке особенно не ласкало глаз; но в деревне, как и в Париже, у мадам Лемэр был дар: рядом с ней все чувствовали себя хорошо. На втором этаже она занимала большую, выложенную красной плиткой комнату с выступавшими на потолке балками и оштукатуренными приглушенным белым цветом стенами; одежда, книги, предметы в большом беспорядке были разбросаны на кровати, стульях, комодах и столах: эта комната была не декорацией, а самой жизнью. Изящная полукруглая дверь отделяла ее от комнаты Сартра, тоже довольно просторной, где у меня был свой рабочий стол; в своей я только спала[115]. Жаклин Лемэр располагалась за ширмой, возле кровати своей матери. На том же этаже жила восьмидесятидвухлетняя горбунья, которую приютила мадам Лемэр; ее встречали в коридорах, на ней был корсет и длинные штаны. На первом этаже жила русская княгиня; очень пожилая, высокомерная и совершенно глухая, она никогда не выходила из своей комнаты; она делила ее с белой, мохнатой, надменной и глупой собачкой, которую любила до безумия. Мадам Лемэр держала огромную длинношерстную овчарку, которую путешествие длиною в три дня и три ночи в потемках товарного вагона в начале войны сделало наполовину безумной; она неожиданно набрасывалась на детей и маленьких животных; ее привязывали, и все-таки однажды вечером она растерзала белую собачку. Княгиня выла часами напролет. Обе старые женщины ели у себя в комнатах. Мы и обедали, и ужинали с мадам Лемэр и Жаклин, вчетвером мы вели разговоры за полночь и обычно в комнате Сартра. Наши беседы прерывали настоятельные звуки колокольчика: с начала войны месье Лемэр не вставал с постели, у него случались приступы тревоги, во время которых он обливался холодным потом; жена или дочь спешили на его призыв, и порой они оставались подле него часами, стараясь подбодрить его словами. Он требовал, чтобы вокруг было темно, допускался лишь свет ночника. В некоторые дни он оставался совершенно неподвижным, не соглашаясь высунуть из-под простыни даже руки. В свое время он интересовался мировыми новостями; он читал газеты и даже книги; жители деревни приходили спрашивать его мнение. Я никогда к нему не приближалась. Жозефина, нелюдимая и набожная старая дева, обслуживала его с рабской преданностью; остальных членов семьи она тиранила: она решала практически все вопросы; к нам с Сартром она относилась с недоверием. Зато мы пользовались благосклонностью плешивой восьмидесятилетней Нанетты, которая прежде в Париже вела хозяйство мадам Лемэр; с серьезной миной она говорила ей о нас: «Это справедливые люди и плохого не посоветуют!» Кроме своих обязанностей сиделок, мадам Лемэр и Жаклин брали на себя большой труд, добывая продовольствие, чтобы собирать посылки и отправлять их своим парижским друзьям: они почти не спали и всегда были заняты работой. Мы с Сартром целыми днями писали и читали; иногда мне удавалось вытащить Сартра на улицу; мы совершали прогулки на велосипедах, а чаще пешком: для разговора это удобнее. Когда стояла хорошая погода, я задерживалась на лугах. Лежа на траве под яблонями, пахнущими детством, я прочитала «Семь столпов мудрости». Мы постоянно ловили Би-би-си, а иногда слушали немного музыки. В конце сентября Сартр написал для «Кайе дю Сюд» статью о романе, который критика считала событием: «Посторонний» Альбера Камю. Мы прочитали его первые несколько строк в обозрении журнала «Комёдиа» и сразу заинтересовались; тон повествования, поведение Постороннего, его отказ от сентиментальных условностей нам понравились. В своем очерке Сартр не хвалил безоговорочно роман, однако придавал ему большое значение. Давно уже ни один новый французский автор не вызывал у нас такого живого интереса.