Читать книгу "Голоса Памано - Жауме Кабре"

В полночь доктор Комбалья закончил обследование и сказал пока мы ждем результатов, на что уйдет по меньшей мере пять или шесть дней, постарайтесь не накручивать себя, сеньора Вилабру. Все в жизни имеет свое решение, и даже в самом худшем из возможных случаев мы должны благодарить Бога, поскольку существуют гораздо более агрессивные формы этой болезни.

Идиот. Что может быть более агрессивным, чем мрак? И потом, человек, который так легко сдается, не настоящий врач, он вообще ничто.

– Я хочу проконсультироваться у другого… Я хочу услышать другие мнения.

– Разумеется, сеньора Вилабру.

Мнений было три. Но они расходились только в сроках. Вилка от пяти недель до двенадцати месяцев, предоставляющая ей некий запас времени до того, как она начнет спотыкаться о собственную тень. Когда был вынесен окончательный приговор, она тоже не жаловалась. Трезво размышляла над тем, что ее ожидает: как утверждали врачи, вначале ослабление зрения будет не очень заметным, пока внезапно, в пределах нескольких недель, она не начнет ежедневно и вполне явственно ощущать зрительную деградацию, в результате которой зрение сузится до темных пятен. И в конечном итоге последний лучик света погаснет, как жизнь. И зеркало превратится в холодное и бесполезное прикосновение, как смерть.

– Говорят, золотистый ретривер – лучший на свете поводырь.

– Если ты купишь мне собаку, я вышвырну тебя из фирмы и из своей жизни.

Газуль взглянул на нее с полным отчаянием. Несмотря на то что в свои семьдесят два года он уже давно должен был осознать, что в его сентиментальной жизни (вернее, в ее полном отсутствии) уже не произойдет никаких изменений, он тем не менее все еще продолжал мечтать о том, что однажды Элизенда возьмет его за руку и скажет Рома, обними меня, мне холодно, или что-то в этом роде. Но Элизенда доверяла ему лишь секреты предприятия, личных финансов, сложных отношений с некоторыми людьми, а он верно и преданно служил ей, получая взамен хорошее жалованье, но не более того. Да, конечно, он мог обращаться к ней на «ты» почти с самых первых дней их сотрудничества, но только когда они оставались наедине. При этом для нее он всегда был просто Газуль. И если сейчас она вызвала его в тихую гостиную дома Грават, то лишь для того, чтобы сказать Газуль, даже лучший адвокат в мире, то есть ты, не сможет сделать так, чтобы я увидела Олимпийские игры в Альбервилле и тем более в Барселоне. И юрист испугался, потому что решил, что она хочет сообщить ему, что умирает, и когда она сказала нет, это из-за глаз, на почве диабета, понимаешь? он с облегчением вздохнул про себя, не зная, что сказать, а посему так и застыл с открытым ртом. Лучик эгоистичной надежды подсказывал ему, что, возможно, впервые Элизенда позвала его, чтобы сообщить что-то личное, и, может быть, она рассчитывает, что в ответ он предложит ей человеческое участие и тепло. Однако, когда он уже собирался сделать это, она резко взяла управление ситуацией в свои руки, и Газулю пришлось принять как данность, что сеньора Элизенда вовсе не нуждается в человеческом тепле, а просто превратила неотвратимо надвигающуюся на нее слепоту в очередную запись в графе помех и издержек амбарной книги фирмы. В конечном итоге вопрос, который ее заботил, сводился к следующему: как мы все теперь организуем, чтобы я смогла сохранить контроль над всеми делами предприятия. А он жаждал услышать что-то вроде Рома, ты любишь меня? И тогда бы он ответил да, моя любовь, Элизенда, я люблю тебя, несмотря на три странные и необъяснимые для меня вещи, которые, насколько мне известно, ты сделала в своей жизни. Первая: брак с этим никчемным человеком, ничтожеством и бабником Сантьяго Вилабру, который никогда не любил тебя. Почему, Элизенда? Наверняка между этим несчастным и тобой не было никакой эмоциональной привязанности. Вторая: Элизенда, слепенькая моя, я никак не могу понять твоего навязчивого стремления добиться беатификации учителя из Торены. Хорошо, возможно, он заслуживает этого, если ты так говоришь: я ведь не был с ним знаком. Но, дорогая моя, это тянется уже много лет, ты потратила на это дело целое состояние, и всякий раз, когда я намекаю, что тебе следовало бы пересмотреть свое решение, ты меняешь тему беседы. Если бы я не знал, как холодно твое сердце, милая моя, я бы подумал, что ты была влюблена в него. И наконец, третья: ходят слухи, что у тебя был любовник гораздо моложе тебя и ты поддерживала с ним весьма долгую связь. Как ты умудряешься так хорошо скрывать от меня то, что не хочешь, чтобы я знал. Говорят, он был лыжным инструктором. Но я не верю: ты слишком изысканна для такой связи. Хотя иногда, особенно в мечтах, какой-то голосок говорит мне Рома, эта женщина не может всю жизнь проводить в одиночестве, думая лишь о работе. Не знаю. Но она так и не спросила его Рома, ты любишь меня? Она лишь велела сесть напротив нее и сказала ну же, расскажи мне, что сделал Марсел.

И Рома Газуль, верный и преданный на веки вечные, поведал ей о предательстве ее сына, о государственном перевороте, который тот попытался совершить под предлогом того, что мама с каждым днем становится все больше ку-ку…

– Что, он так и сказал? Все больше ку-ку?

– Но послушай, Элизенда, не знаю, действительно ли он…

– Так он сказал это или не сказал?

– Ну хорошо, да, сказал… Но это не имеет никакого значения…

– Я прекрасно знаю, – перебила она его, – что имеет значение, а что нет. Это мой сын.

– Просто он хотел сказать, что тебе уже семьдесят пять лет и пора на заслуженный отдых. А ему уже больше сорока, и с каждым днем меня все больше раздражает, что я должен по каждому поводу просить разрешения у мамы, словно не я хозяин фирмы.

– Но ты действительно не хозяин, Марсел. – Газуль был крайне озабочен: он находился меж двух огней, меж двух противостоящих друг другу и взаимоисключающих объектов его всепоглощающей преданности.

В общем, Марсел подготовил правовые документы и хотел окончательно оформить их, дополнив безупречными нотариальными обоснованиями, основанными на отказе сеньоры Элизенды от претензий в имущественной, предпринимательской и семейной областях в пользу своего законного наследника.

– Но почему?

– Потому что она впадает в маразм, ни черта ни в чем не смыслит и уже совсем ку-ку. А скоро еще и ослепнет. И я не хочу, чтобы Церковь высосала всю собственность, которая у нас еще остается.

– Но вы безмерно богаты, Марсел.

– Да, а сколько миллионов она потратила на процесс беатификации этого долбаного учителя?

– Уйму.

– Вот видишь.

– Но твоя мать не утратила чувства меры. Она прекрасно отдает себе отчет, до какого предела может доходить и настаивать на своем. Во всем. Это самый расчетливый человек, какого я…

– Так ты со мной или против меня, Газуль? – Прямо как Иисус Христос, только в джинсах, с джином-тоником в руке на террасе барселонского офиса, напротив Педреры, осаждаемой толпой японцев.

– Я не хочу этого подписывать. Я не могу подложить такую свинью твоей матери.

– Значит, ты против меня. – Библейский жест, по-прежнему с джином-тоником в руке.