Читать книгу "Гений. История человека, открывшего миру Хемингуэя и Фицджеральда - Эндрю Скотт Берг"

Тем же утром Луиза отправилась в католическую церковь заказать мессу о спасении души Тома. Священник сопротивлялся.

– Ах, – сказал он, – они были буйной семейкой.

Перкинс знал, что они просто ничего не могли с этим поделать, что «со всей своей колоссальной энергией и всем прочим они должны были быть скандальными». Макс сказал Джону Терри: «Уверен, что Тома этот факт уязвлял больше, чем остальных. Это повлияло на всю его жизнь».

Но большинство жителей городка отдали дань его знаменитому сыну. Люди набились в Первую пресвитерианскую церковь, чтобы спеть гимны и услышать панегирик, включавший отрывок из «О времени и о реке». Мужчины на улицах, ведущих к кладбищу Riverside, снимали шляпы, когда мимо них проезжал катафалк. На самих похоронах Перкинс почти ничего не видел, хотя был одним из тех, кому выпала честь нести гроб. Он стоял на небольшом отдалении от остальных, в одиночестве, среди деревьев. Он ненавидел все это. И точно так же, как и при жизни Вулфа, держался в стороне.

На следующее утро по Атлантическому побережью Америки пронесся ураган. Он дул на север, как будто следуя за поездом Макса Перкинса, идущим обратно в Нью-Йорк. А затем он накинулся на Новую Англию. От самого леса на вершине горы Аскутни и до нижних берегов Виндзора все было разорено. Рай был уничтожен.

Часть четвертая

XIX

Всему свое время

Через десять лет после краха биржи на Уолл-стрит по миру прогремела война. Семья и друзья Макса Перкинса заметили, что он ею одержим. Он не верил бахвальству Чемберлена и тому, что Мюнхенское соглашение принесет «мир нашему времени».

«Я все время думаю об этих вещах», – написал он Хемингуэю в декабре 1938 года.

Возможно, эта озабоченность была проявлением старой манеры янки справляться с эмоциями, заменяя страдания из-за личной трагедии беспокойством за нечто далекое и безличное.

Смерть Томаса Вулфа, вне всякого сомнения, повлияла на чувствительность Макса ко всякого рода жестокости и насилию.

Еще одним признаком его расстройства стало то, что он вновь прибегнул к своему старому средству спасения от горя: в возрасте пятидесяти четырех лет, стареющий и уставший, он с головой погрузился в работу.

«Когда он вернулся с похорон Вулфа, стал работать даже больше, чем прежде», – вспоминала мисс Викофф. Был и третий признак. Однажды Макс написал Элизабет Леммон:

«В минуты проблем меня всегда спасала “Война и мир”». И в тот сезон Джон Холл Уилок много раз заставал Макса за чтением этой книги в офисе.

В завещании Вулфа, составленном весной 1937 года, Перкинс был указан как душеприказчик. Макс терпеть не мог подобного рода ответственность, но, как он признал в письме к матери, «не было ни единого приличного способа избежать этого». Уже во время похорон Вулфа он чувствовал, что это назначение положит начало бесконечным проблемам и ругани.

«Вулфы – странные люди, полные великолепных качеств, а еще – подозрительности и нежелания выпускать из рук что бы то ни было, даже если очевидно, что это будет в их же интересах», – написал он матери. Этот клубок обязанностей отнимал у Перкинса столько сил, что на меланхолию у него практически не оставалось времени.

Смерть Вулфа повлекла за собой появление множества статей и эпитафий. «The Carolina Magazine» университета Северной Каролины попросил Перкинса написать о Вулфе, но Перкинс высказал свои сожаления и отказался. Ему казалось практически невозможным найти для этого время и душевные силы. Но журнал настаивал, и, так как Макс знал, сколько эта школа значила для Вулфа, он прислал им ответную телеграмму: «РАСШИБУСЬ В ЛЕПЕШКУ, НО ПРИШЛЮ ВАМ СТАТЬЮ В НЕСКОЛЬКО ТЫСЯЧ СЛОВ ДО ДЕСЯТОГО ОКТЯБРЯ».

Перкинс написал статью в три тысячи слов. В основе изложенного им стал абзац:

«Единственным важным делом для него во всей Вселенной была его работа – как она есть. Это не было данью его амбициям в приземленном смысле слова и не было тем, что чаще всего подразумевают под эгоизмом. Он находился под влиянием своей гениальности, и все в его жизни, что вставало на пути ее выражения, казалось Тому обидным и оскорбительным. В душе он знал, что человек рожден страдать, что все окружены тревогами и препятствиями, но то, что всякие мелочи вмешиваются в работу, которую он был обязан делать, было для него невыносимым. Так же невыносимо, как и сражение внутри самой работы».

Многие месяцы кабинет Макса наводняли поэмы, воздаяния, сочувственные письма и запросы на информацию о Томасе Вулфе. Макс отвечал на все. Тем, кто был в курсе их разрыва с Томом, он прислал копию последнего письма Вулфа в качестве доказательства преданности автора в его последние дни. Но никто не написал письма, пронизанного таким пониманием, как Фицджеральд. Скотт говорил, что знает, «как глубоко тебя, должно быть, ранила его смерть, как крепко ты сросся с его литературной карьерой и какие чувства к нему питал». Фицджеральд никак не мог представить, что «великий пульс жизни» наконец затих: «После него осталась лишь великая тишина».

Фицджеральд был поражен иронией судьбы, даровавшей Перкинсу роль литературного душеприказчика. Ему казалось странным, что теперь Перкинс в большей степени владеет литературной судьбой Тома, чем тогда, когда Вулф был жив.

Наследство Вулфа включало запутанный черновик его рукописи, по контракту принадлежавший Harpers и лежащий в их сейфе. Обязанностью Перкинса как душеприказчика было проследить за тем, чтобы она была опубликована в официальном порядке, а вместе с ней и остальные работы, которые оставил после себя Вулф. Макс подошел к ящику с рукописью, который прислал ему Эсвелл, чувствуя себя так, словно Вулф все еще его автор и ему нужно методически ознакомиться с присланным материалом. Он рассортировал рукопись так тщательно, как мог, и сшил вместе все страницы, которые прислала Элизабет Новелл и которые можно было продать в качестве статей для журналов. Самого срочного рассмотрения требовал дневник, который Вулф написал во время путешествия на Запад. Когда Перкинс впервые читал его, ему было трудно составить единое впечатление о тексте в десять тысяч слов, который по большей части представлял собой обрывки предложений, сваленные на страницах. Наброски Вулфа были сырым материалом, который он набирал для большого динамичного романа, но, как только Макс перепечатал все и прочитал заново, предложил опубликовать дневник в таком виде, в каком он был. Он тактично напомнил Эсвеллу и мисс Новелл, что во время редактирования предыдущей книги Вулфа без согласия автора не было внесено ни единого изменения. И так как Вулф больше не может дать свое согласие, материал должен быть опубликован в таком виде, в каком Вулф его написал, с правками, которые можно расценить как сделанные самим автором. Подробный дневник его путешествия по великим национальным заповедникам Запада вышел тем же летом в журнале «Virginia Quarterly Review» – неполные предложения, произвольная пунктуация, и все под заголовком «Западное путешествие».[245] Что касается романа, то после того, как Макс объединил и организовал большую его часть, он отправил текст в семьсот пятьдесят тысяч слов обратно Эсвеллу.