Читать книгу "Старый патагонский экспресс - Пол Теру"

Но этот пейзаж учил терпению, осторожности и выдержке. Необходимо было многому научиться, чтобы его увидеть. Беглый взгляд здесь бесполезен. По узкой ленте железной дороги посреди бескрайней пустыни паровоз тянул наш состав с такой натугой, как будто в любой момент его котел грозил взорваться облаком обломков и пара. Или в лучшем случае доползти до вершины очередного холма, скатиться с него в долину и замереть на месте навсегда. Для этого древнего локомотива сама способность двигаться казалась удивительной, и наконец я проникся к нему уважением настолько, что бесконечное кряхтенье и вздохи стали казаться мне полными скрытой энергии.

Однако ни этот дряхлый механизм, ни пейзаж не в силах были занять мое внимание надолго. Я постарался сосредоточиться на Босуэлле, подкрепился яблоками и задремал. Солнце тем временем склонилось к закату: на западе горы стали выше, и оно собиралось спрятаться за ними. Ветер сразу стал намного холоднее. Я уже понимал, что нам не попасть засветло в Эскуэль. Темнота наступила сразу, как это бывает в Патагонии: со скоростью задернутой занавески, принеся с собой ночной холод. Тишину пустыни нарушали только шепот песка и натужное кряхтенье поезда. Перед Эскуэлем мы остановились на крохотном полустанке. Локомотив содрогался у платформы, а над ним небо сияло непривычно яркими голубыми звездами.

Примерно после восьми часов я завидел отблески фонарей. Я присмотрелся в надежде увидеть еще фонари. Не было ни одного. Я подумал, что в этих краях вообще невозможно что-то увидеть, — кроме того, что у тебя под носом. Как выяснилось, у меня под носом был Эскуэль. Я ожидал от него большего: что-то вроде оазиса, более пышные тополя, приветливые вывески баров, шумный ресторан, освещенную церковь с колокольней — что-то, отмечающее наше прибытие. Или хотя бы на худой конец такую же будку, как и на прочих полустанках, как в Якобаччи, несколько лачуг, стаю собак, колокол. Пока я думал, поезд мгновенно опустел.

Я высмотрел мужчину в форменной фуражке и со служебным бейджиком на лацкане. Нет ли здесь отеля?

— В Эскуэле полно отелей, — последовал ответ. — И есть даже хорошие.

Я попросил его назвать такой. Он назвал. Я отправился в хороший отель и принял — поскольку выбора у меня не было — холодную ванну. После чего отправился в ресторан.

— Что вы будете пить? Красное вино?

— Да, — сказал я.

— А что вы будете есть? Стейк?

— Да.

Как обычно. И все же атмосфера здесь показалась мне какой-то иной, напоминавшей салун на Диком Западе, где на уикенд собираются местные жители: их лица выдубили ветер и солнце, они не снимают своих кожаных курток даже в помещении, один из них развалился в кресле с книгой. Официанты лавировали с полными подносами. Я разглядел часы, календарь, групповую фотографию (наверное, местная футбольная команда), изображение какого-то святого.

Я собирался выйти прогуляться и поискать бар. Мышцы стянуло от долгого сидения, и хотелось немного размяться. Но здесь, в удобном кресле, я не заметил, как задремал. Пришлось встряхнуться и попросить счет.

Песок скрипел на зубах и между страниц Босуэлла, когда я лег в постель. Я прочел страницу, собрался стряхнуть с нее песок и заснул.

Я постарался рассчитать время так, чтобы добраться до Эскуэля в Святую субботу и на Пасху встречать там рассвет. Это не был какой-то особенный день, и я проспал. Я встал и вышел из отеля. Было солнечно и ветрено — судя по всему, неизменная погода для этой части Патагонии.

Я отправился на станцию. Состав, доставивший меня в Эскуэль, стоял на боковом пути, и вид у него был такой заброшенный, словно он никогда больше не тронется с места. Однако я был уверен, что он способен пропыхтеть еще сотню лет. Я прошелся мимо него, вдоль улицы с одноэтажными домами, пока на смену им не пришли лачуги в одну комнатку, а дорога не превратилась в пыльную колею. Дальше наблюдался каменистый склон, несколько овец, редкие кусты и пыльные пучки травы. Только при очень внимательном изучении можно было заметить на кустах мелкие бледно-розовые цветочки. Их безжалостно трепал ветер. Я пригнулся, чтобы рассмотреть их в упор. Они дрожали под ветром. И все же они были прелестны. А у меня за спиной лежала бескрайняя пустыня.

Вот он, парадокс Патагонии: чтобы оценить ее, вам следовало либо стать миниатюристом, либо полюбить бескрайние неоглядные пространства. И никаких переходных зон для изучения. С одного края — грандиозность открытого пространства, с другого — мелкие цветки. И вам приходится выбирать между маленьким и огромным.

Этот парадокс захватил меня. Мое прибытие сюда уже не имело значения. Главным становилось само путешествие. И я последую совету Джонсона. В начале своей карьеры он перевел на английский книгу португальского путешественника по Абиссинии. В предисловии к этой книге Джонсон написал: «Он увлекает читателя не романтическими бреднями или невероятными выдумками; все, о чем он пишет, правда это или вымысел, является по меньшей мере вероятным, и автор, придерживаясь этого правила вероятности, имеет право требовать поверить ему, если вы не можете его опровергнуть».

Овцы заметили мое приближение. Самые молодые дали деру первыми. Когда я снова посмотрел в ту сторону, их уже и след простыл, а я остался единственным муравьем на этой чуждой мне муравьиной куче. В этом необъятном пространстве было очень трудно правильно оценить какие-либо размеры. Заросли кустарника были совершенно непролазными, но я мог видеть поверх него, над этим океаном колючек, сливавшихся вдалеке: таких жестких вблизи и так напоминавших нежный бесформенный букет на горизонте. Здесь отсутствовали звуки и запахи.

Я словно попал в никуда, но самым удивительным было то, что я сознавал и свое положение в этом мире: точку на самом краю карты. Пейзаж подавлял своей бесконечностью, и все же я вынужден был признать, что он обладает своими особенными чертами и что я нахожусь среди них. Это было настоящее открытие: такой двойной взгляд. И я подумал: нигде — это тоже определенное место.

Вдали патагонская равнина темнела, поднимаясь к подножию серых гор, испещренных складками ущелий и гладкими следами оползней. Позади меня виднелись дюны, выбеленные и выщербленные ветром, распевавшим сейчас в кустарнике. Кусты содрогались под его песней. Иногда они замирали, и воцарялась полная тишина. Небо поражало безмятежной синевой. Пухлое облачко, девственно белое, словно лепестки айвы, отбрасывало легкую тень, бежавшую по пустоши от города… Или от самого Южного полюса? Я следил за его приближением. Оно пронеслось над кустами и надо мной, принеся мимолетную прохладу, и поспешило дальше на восток. Ни один голос не касался моего слуха. Вот он я, наконец-то здесь. И хотя за лежащими на горизонте горами и ледниками реяли альбатросы и жили индейцы, здесь мне уже не о чем было рассказывать, а значит, ничто не держало меня в этом месте. Только патагонский парадокс: необъятное пространство и нежные мелкие цветы на ощетинившихся колючками кустах. И эта пустота, способная превратиться в начало для какого-нибудь отважного первопроходца, стала концом для меня. Я добрался до Патагонии, и я расхохотался при мысли о том, что попал сюда из Бостона, просто сев на поезд метро, в котором люди ехали на работу.