Читать книгу "Смерть чистого разума - Алексей Королев"

старость), о роли научно-технического прогресса в жизни русского крестьянства – тему, очень сильно меня тогда занимавшую. Никогда не забуду, как терпеливо, без малейшего намёка на поучения, на менторский тон Ленин разъяснял мне тёмные тогда для меня места марксизма, приводил остроумные исторические примеры, тактично останавливал, когда меня в ответ «заносило» и когда он видел, что я его не понимаю. Влияние тех бесед на моё окончательное расставание с идеалами «крестьянского социализма» переоценить невозможно.

Расстались мы тепло. Ильич возвращался в Женеву, где его ждали гранки «Материализма и эмпириокритицизма», мы с женой собирались во Францию. «Не забудьте же про Горького», – сказал мне Ильич на прощание и шутливо погрозил пальцем. «И непременно напишите, как прошло ваше “лечение”».

Я, к сожалению, не выполнил просьбу Ленина – в прямом, разумеется, смысле. Писать ему, сверхзанятому, свои мысли о литературе показалось мне нелепым и смешным. Но в 1910 году я опубликовал «Письмо к Максиму Горькому», в котором изложил своё изменившееся отношение к его творчеству. Упомянуть Ленина в этой статье, конечно, тогда было невозможно, но без его мудрых наставлений она никогда не была бы написана.

Прошло одиннадцать лет…

* * *

Из книги «Подорожник. Листы из путевых дневников» (Париж, издательство ИМКА-Пресс, 1931)

…Это была моя вторая поездка в Швейцарию. Но если в 1900 году я с восторгом неофита (с к тому же не слишком обременённого презренным металлом) курсировал между Женевой и Лозанной, стараясь не слишком удаляться от озёрной глади и окружавшей эту гладь «чистой публики», с её пансионами, курзалами, купальнями и французскими ресторанами, то восемь лет спустя мне захотелось забраться в горы. Правда, половинная Пушкинская премия подходила к концу, а моя тогдашняя жена непременно хотела ещё доехать до Ниццы. Поэтому мы выбрали не модный Санкт-Мориц, а довольно скромную деревушку Vers lʼEglise в кантоне Vaud, известную, главным образом тем, что её в последние годы своей жизни облюбовал в качестве резиденции популярный в конце прошлого века теоретик анархизма Корвин-Дзигитульский. За вычетом этой безусловной достопримечательности Vers lʼEglise была совершеннейшим захолустьем, что имело свои преимущества в виде недорогого пансиона и чудесных видов, не затоптанных ещё толпами туристов. Моя жена не расставалась с этюдником, я гулял. Альпинист из меня всегда был неважный, но местные жители показали мне несколько тропинок, вполне доступных даже для такого неумехи как я.

Мысли мои, в ту пору совершенно занятые первыми, ещё нечёткими, неокрепшими набросками «Пляски Красной смерти», впрочем, витали довольно далеко от альпийских красот. Моя жена, однажды увидев меня издали на прогулке, всерьёз выразила опасение, что я могу сорваться даже на самой безопасной тропе – так я был погружен в себя, так беспечен. Чтобы придать нашему отдыху хотя бы слабый оттенок социальной жизни, она стала водить в меня в местный трактир, где, кстати, кормили и дешевле и вкуснее, чем в пансионе. Помимо кухни, здесь было ещё то преимущество, что именно в трактире собиралось все здешнее международное общество, состоявшее примерно в равных частях из англичан, немцев и русских. Публика под стать курорту была вполне демократической, газеты приходили исправно, так что обсуждения и споры были весьма живыми.

В один из дней такой спор зашёл о премии Нобеля, в ту пору ещё не имевшей такого сакрального статуса как ныне, но бывшей уже заметной литературной наградой – главным образом, благодаря Моммзену и Сенкевичу, которые отбросили сияние своего безусловного величия на детище шведского военного промышленника. Зачинщиками спора выступили некий англичанин и двое русских, судя по всему – морских офицера. Предметом же спора был последний по времени лауреат, Киплинг, в России тогда не очень популярный. Я, в качестве профессионального литератора (разумеется, хорошо известного всем присутствовавшим русским, но совершенно неизвестного остальным), был приглашён на роль арбитра.

Англичанин утверждал, что неприязнь, которую его оппоненты испытывают к Киплингу, кроется в одной-единственной причине – антирусском содержании романа «Ким», который англичанин объявил «первым и пока единственным великим романом нового века». Русские же возражали, что даже если «Ким» и впрямь так велик, как утверждает англичанин, то крайняя по современным литературным меркам молодость Киплинга (ему было тогда 42 или 43 года) говорит о том, что премию ему вручили всё равно как бы авансом, что противоречит самой идее награды, которую должны вручать за совокупный вклад в литературу. На это англичанин возражал, что данное требование есть чистая выдумка и что единственное требование к данной премии есть создание наиболее значительного литературного произведения идеалистической направленности, чему «Ким» соответствует прямо и безусловно. Наконец, дали слово мне.

Я в ту пору английского практически не знал и с творчеством первого певца Британской империи знаком был слабо. (Разговор шёл по-французски, который, кстати говоря, тогда ещё не сошёл с европейской арены в качестве lingua franca – горькая ирония латыни!) Однако, памятуя о главной функции всякого судии – беспристрастности, постарался найти здравые зёрна у обеих сторон. Да, помнится сказал я, на фоне Моммзена или даже Сюлли-Продюма выбор Киплинга кажется неочевидным: он, очевидно, не «классик», а скорее то, что принято называть «модным писателем», и это смущает. С другой стороны, если Шведская академия и далее будет вознаграждать только литераторов, находящихся, так сказать, даже не в зените славы, а вполне себе уже почивающих на парнасских лаврах, то премия Нобеля скоро всем наскучит, станет неким аналогом избрания в «бессмертные» академии уже Французской, ещё одним простым удостоверением «великого писателя». Подобного рода премии, сказал я (я, кстати, и сейчас так считаю), должны не только фиксировать литературные явления, но и формировать их, развивать и направлять.

Впрочем, добавил я, есть и ещё одно соображение – в меньшей степени касающееся конкретного предмета спора, а большей – проблемы существования литературных иерархий вообще. Нет никаких сомнений, что величайшим из ныне живущих писателей является Толстой (все, помню, закивали, даже англичанин). Было бы в высшей степени справедливо, если бы первую премию Нобеля по литературе получил именно он. Однако прошло уже семь лет, а Толстой так и не отмечен. Между тем он стар и велика вероятность, что премия Нобеля войдёт в историю тем, что автор «Книги джунглей» её удостоился, а автор «Войны и мира» нет.

Помню, раздалось даже некое подобие аплодисментов, спор был окончен, ничья признана обоюдоудобным исходом, все стали расходиться. Я задержался, рассчитываясь с гарсоном, и в дверях столкнулся с человеком, явно меня поджидавшим. Был он совершенно очевидно русским (только русские могут так неумело носить пиджачную тройку) и внешне совершенно непримечательным: плотная, немного мужицкая фигура, усы, залысины. Выглядел