Читать книгу "Улан Далай - Наталья Юрьевна Илишкина"

селу, заново знакомит с соседями, показывает памятник на холме и кружевную горную гряду, хотя и не был уверен, что горы деду понравятся. Дядя Мацак и тетя Алта всегда поворачиваются к вершинам спиною, жалуются, что они нависают и давят, говорят, нет для калмыка радостнее картины, чем ровная плоская степь до дальнего горизонта. А Саньке такой многоэтажный пейзаж нравится. Чем-то напоминает Крым, моря только не хватает. Летом, когда в степи курится зной, иногда кажется: вот оно, море, на расстоянии вытянутой руки… Но это только мираж. Как и вся его прежняя жизнь, радостная до войны, а дальше горькая. Эти годы хотелось побыстрее забыть. Но как забыть маму и отца, дядю Очира и дядю Дордже, Вовку и Розу?

Надя осталась с тетей Булгун в Барнауле, слала письма и фотокарточки, на которых всегда присутствовал и вихрастый, толстощекий Наран-Никита. Санька очень скучал и мечтал когда-нибудь собрать всю семью вместе. Но это будет нескоро. Ему сейчас восемнадцать, а учится он всего лишь в восьмом классе. До конца школы еще два года, и четыре – институт. Во что бы то ни стало надо получить высшее образование. Шесть лет! Почти вечность. К тому же обучение в девятом и десятом классе – за деньги, 150 рублей в год. Дядя Мацак говорит, что заплатит, но Саньке не хочется быть еще большей обузой. На летних каникулах как-нибудь заработает.

Санька примостился со своими учебниками напротив понурого дяди Мацака. Дед сидел за столом на почетном месте в торце. Он развернулся к простенку между окнами и нашарил на стене под занавешенной полкой с бурханами домбру. Домбра была первой вещью, которую вручил деду дядя Мацак, когда они с Санькой прибыли в Узун-Агач в сентябре 1945 года.

Эта домбра отличалась от калмыцкой по форме – напоминала изящную каплю, а не равнобедренный треугольник, и гриф был тоньше и длиннее, но звук выдавала знакомый Саньке с детства. Дед извлекал из двух жилистых струн стремительный бег лошадей, глухой говорок ручья, стук ножа, мелко крошащего мясо на деревяшке. И сразу перед глазами вставал донской хутор, и вспоминался стих Вовки про родимый дом с кроватями вдоль стены… И тогда Саньке тоже было трудно сдержать себя. Да что там Санька, даже у дяди Мацака глаза затуманивались слезами.

Сейчас же совсем не хотелось раскисать – лучше бы дед не трогал домбру. Но старик заиграл и запел веселую свадебную песню «Шарка-Барка». Это было не к месту и некстати, зато дядя Мацак встрепенулся и заулыбался, девчонки спрыгнули с печки и, раскинув руки, принялись потряхивать плечами, а беременная тетя Алта, вроде бы вытирая мокрые ладони о фартук, оглаживала в такт свой живот. Может быть, потому, что песня намекала на рождение мальчика-первенца.

Мелодия «Шарки-Барки» настолько заводная, что на месте не усидеть. И Санька тоже не удержался, вскочил и затопотал ногами. Вокруг него тут же закружилась старшая из сестер – Аня, бывшая до Сибири Чюней. Она смешно задирала свой расплющенный носик, потряхивала круглой головой на короткой шее, трепыхала кистями рук, изображая полет мелкой птахи. Санька бочком-бочком отодвинулся от нее и снова уселся за стол, делая вид, что танцевать ему долго некогда. Он не хотел давать Ане повода думать, что питает к ней какие-то чувства. Нравилась ему совсем другая девочка, голубоглазая Эльза Шульман из седьмого класса, жившая к тому же по соседству. Так нравилась, что аж дух захватывало, когда он смотрел сзади на ее фарфоровую шею с непослушным завитком в ложбинке, выбивающимся из каштановых кос, перекрученных на затылке бубликом. Санька был благодарен дяде Мацаку и тете Алте за заботу о нем и о деде, но даже из чувства признательности не смог бы жениться на Ане. Успокаивало только одно: учиться ему еще целых шесть лет.

А дед от свадебного танца перешел к шуточным песням. И опять же, как нарочно, про свадьбу:

В декабре месяце

Порывистый ветер

Вихрем кружит,

Порывистый ветер

Хоть и кружит,

Услышав весть о свадьбе,

Собирается народ…

Радостный дядя Мацак смеялся и хлопал ладонью по столу в такт наигрыша. Он словно позабыл и о боли в ноге, и о срыве поездки. Листочки с разрешением, подгоняемые его похлопыванием, двигались по столу всё ближе и ближе к Саньке. Санька протянул руку, взял верхний, осторожно разгладил. «Комендатура Джамбульского района Алма-Атинской области. Разрешение на выезд. Разрешается Манжикову Мацаку Нохаевичу выехать в г. Алма-Ата для лечения сроком на три дня». Дата. Подпись. Печать.

Санька дождался, пока дед закончит песню.

– Дядя Мацак, а что если я вместо вас съезжу?

Руки кузнеца заерзали по столу, как будто что-то нащупывали.

– Как это – вместо меня?

– Ну, ведь фотографии нет ни в вашем удостоверении, ни в разрешении. Возьму ваши документы…

– Не выйдет. В удостоверении прописан мой год рождения.

Санька на минуту задумался.

– Так это не страшно, – нашелся он. – У вас тысяча девятьсот третий, а у меня тысяча девятьсот тридцатый. Если будут проверять, скажу, что при заполнении документа тройку и ноль местами перепутали. Здесь же вообще с документами вольно обращаются.

– Ладно, – дядя Мацак шлепнул по столу так, что ножки зашатались. – Езжай. Но как со школой?

– Завтра Аня скажет классной, что я простыл, лежу в горячке.

– Эй, девчонки, все слышали: Санька у нас заболел! – сообщил дядя Мацак.

Девчонки согласно закивали.

Вышли из дому задолго до рассвета, чтобы соседи не увидели. Санька вел деда под руку, предупреждая о кочках и выбоинах, о заледеневших лужах, о булыжниках. Дед то и дело спотыкался, а один раз чуть не упал. Пока вышли за околицу, Санька даже вспотел от напряжения. Ему еще не приходилось нарушать предписания, и слова из зачитанного позавчера указа – о каторге сроком на двадцать лет – все время крутились в его голове, как заевшая патефонная пластинка.

Рассчитывали часа за три пройти десяток километров до поселка Фабричный, который был еще в пределах Джамбульского района – его Санька имел право посещать и много раз бывал там, в клубе суконной фабрики, где каждые два дня крутили новое кино. Но дед ковылял медленно, неуверенно. Хорошо хоть дорога была равнинная, а погода безветренная. Рассвело. Санька посмотрел на отцовские часы. Почти восемь утра. Главное было перехватить грузовик, возивший в Алма-Ату тюки шерстяной материи.

К складу, откуда уходили груженые машины, они добрели к половине девятого.

– Ассалам алейкум, агай! – обратился к водителю грузовика Санька.

Шофер – чернявый, темноглазый,