Читать книгу "Друг мой, враг мой... - Эдвард Радзинский"

Далее начался кровавый фарс.

Накануне открытия жене позвонили домой. Когда она повесила трубку, на лице ее был ужас. Оказалось, звонил Поскребышев. Он велел срочно убрать с выставки все портреты Тухачевского. И попросил повременить с развеской картин, а также закрыть пока Маршальский зал.

Жена позвонила Бродскому, рисовавшему портрет Тухачевского, потом вызвала несчастную молодую художницу, и та, чуть не плача, замазала Тухачевского на коллективном портрете…

Непосредственно перед этим Тухачевского сняли с должности первого заместителя наркома обороны и отправили начальником военного округа в Куйбышев (бывшую Самару).

Перед отъездом его принял Коба. Я ждал в приемной, когда в дверях кабинета появился Тухачевский. Коба церемонно провожал его до двери.

Я услышал:

– Желаю удачи, товарищ Тухачевский. Вы освобождали Самару от белых, город для вас не чужой. Хотя уверен, вы там долго не задержитесь, очень скоро вызовем вас обратно в Москву.

Коба не ошибся в сроке. Не прошло и десяти дней, как Тухачевского арестовали в кабинете секретаря Самарского обкома партии (арестовать в здании военного округа побоялись). Переодели в штатское и вывели с черного хода. Мне рассказал об этом некто Ушаков, один из следователей, ведших его дело. Арестованного Тухачевского действительно «вызвали в Москву» – повезли в поезде на мою родную Лубянку.

Но история с Тухачевским была только началом. Теперь Поскребышев звонил на выставку каждый день. В зале героев Гражданской войны не успевали убирать портреты.

Сняли портрет командарма Якира. Якир – самый молодой из когорты героев Гражданской войны, сын еврейского аптекаря, прославившийся своей храбростью и матерной речью.

За ним последовал портрет начальника Военной академии Корка. Его лысую сверкающую голову я часто видел в разных президиумах. Но Корк имел несчастье защищать Петроград вместе с Троцким и вместе с ним же добивать Врангеля в Крыму… Я видел, как несчастная девушка уносила картину. Корк был изображен в полной форме, в орденах. Его так и арестовали – в кабинете, в парадном мундире…

Только успели убрать эти портреты, снова позвонил Поскребышев. Велел убирать командарма Уборевича. Легендарный смельчак, бородач Уборевич командовал Белорусским военным округом. Его взяли в поезде по пути в Москву…

Зал опустел… Помню, я вошел туда – ее картины стояли холстами к стене. Она обернулась, сказала:

– Видите, стоят в углу, как провинившиеся дети. – Засмеялась, а в глазах – слезы.

Бедная жена совсем извелась. Происходящее было смешно, но больше – страшно. Вся выставка оказалась выставкой врагов народа. Снятые картины простояли в углу недолго – их сожгли. Таков был приказ.

Да и самому Поскребышеву вскоре стало не до смеха. Кажется, в эти дни (или чуть позже) арестовали его жену. Говорят, Поскребышев каждый день молил самого ее вернуть. Но мой друг Коба лишь вздыхал и произносил любимую фразу: «Не торопись. Надо, чтоб НКВД спокойно разобрался. Ты же знаешь, это такая организация, она и нас с тобой посадит, если мешать их работе будем».

Жена Поскребышева, латышка, была очень хороша собой. Я слышал, что Коба как-то переспал с нею. Но это не имело для него никакого значения. Она была сестрой жены сына Троцкого. Это для него куда важнее. Все, имевшие отношение ко Льву, были обречены. Поскребышев понял и замолчал.

Арестовали жену и другого соратника Кобы, официального главы государства, Председателя Президиума Верховного Совета Михаила Ивановича Калинина.

Теперь и Калинин ходил к Кобе, умолял выпустить ее. Я слышал разговор, который цитирую дословно:

– Я не понимаю причину твоего расстройства, Михал Иванович? Разве ты ее любишь? Мне, например, доложили, что ебешь балерину… и не одну.

– Да это так, девки, Иосиф Виссарионович.

– Тогда вопрос к тебе: неужели товарищ Калинин, глава нашего государства, «верховный староста» страны, не понимает, что враг работает через подобных блядей? Я могу это простить молодому партийцу, но не вам, партийным деятелям самого высокого ранга.

Калинин, будто не слыша, продолжал канючить:

– Очень прошу, Иосиф Виссарионович, выпусти жену. У нее со здоровьем плохо… Помрет… А у нас дети.

– Понимаешь, есть на нее нехорошая «прослушка». Она считает политику партии ошибочной, а товарища Сталина – «тираном, уничтожившим ленинскую гвардию». Может, и ты меня считаешь тираном, дорогой? Если так, только слово скажи, и я велю ее освободить.

– Нет, конечно же нет, Иосиф Виссарионович!

– А кем ты меня считаешь, дорогой?

– Гениальным кормчим, продолжателем дела Ленина.

– Да, именно так ты меня часто называешь, дорогой товарищ. Видишь, ты с ней не согласен. Зачем тебе с ней жить?

– Но как мне жить без нее, я старый…

– Я вот тоже немолодой, а живу без жены… Тебе же придется жить, как раньше, – ебать балерин. Как вы это делаете, не пойму. У них жопы нет, одни кости. Знаешь, как у нас, азиатов, говорят: «Красива та женщина, которую могут нести только два верблюда». А кости мы бросаем собакам…

– Иосиф Виссарионович, жена – моя первая любовь.

– И это не страшно. На Кавказе говорят: «Первая любовь не всегда бывает последней. Вот последняя часто бывает первой…» Иди домой и не мешай работать!

Выставку к двадцатилетию РККА моя жена открыла в положенный срок.

К моменту открытия герои, изображенные на сожженных портретах, уже были арестованы.

В залах вместо уничтоженных картин висело множество портретов Сталина. И маршала Ворошилова: Ворошилов на лыжной прогулке, Ворошилов на прогулке с товарищем Сталиным…

Был и второй уцелевший маршал – Буденный на коне открывал парад и т. д. Повесили и творение бедной Кати – групповой портрет оставшихся трех маршалов: Ворошилов, Буденный и Егоров сиротливо сидели на опустевшей скамейке.

Конец героев Гражданской войны

Тухачевского допрашивали у нас на Лубянке. Вот когда стала ясна предусмотрительность Кобы – постановление о пытках. Орлов оказался прав, обо всем наперед думал мой великий друг.

Тухачевский недолго сопротивлялся. Все тот же следователь Ушаков выбил у него признание, сломав ему руку. Однако на следующий день, как сказал Ушаков, Тухачевский взял назад свои показания. После чего его допрашивали вдвоем Ушаков и Ежов.

Меня как-то вызвали к Ежову, и я пришел, когда оттуда выводили под руки Тухачевского, – сам он идти не мог. Этот щеголь, красавец был в поношенной солдатской одежде, на ногах вместо хромовых сапог… лапти! Входя в кабинет, я чуть не споткнулся о таз с водою, охранник замывал кровь на полу и на зеленом сукне стола. Уже вскоре Ушаков смог отрапортовать: вчерашний «Наполеончик» признался в троцкистско-фашистском заговоре. Плоть оказалась слаба.