Читать книгу "Друг мой, враг мой... - Эдвард Радзинский"

Куусинен от имени Исполкома Коминтерна предложил нужное решение: поручить НКВД проверить правильность обвинений против товарища Бела Куна. Что подразумевало немедленный арест.

– Мы все надеемся на твою невиновность, товарищ Кун, но в случае доказанности – не взыщи! Революционная Фемида будет беспощадной! Термидор у нас не пройдет.

Кун слушал, не проронив ни слова. Проголосовали единогласно.

Сидевший на заседании представитель НКВД, богатырь с розовым лицом, попросил разъяснить, кто такая Фемида и при чем тут какой-то Термидор?

Несчастный Кун молча стоял у стола, пока владевший русским Тольятти подробно объяснял про Фемиду и Термидор. Кун мог увидеть в широкое окно стоявшую у подъезда черную машину и разгуливавших около нее молодых людей.

Его ждали.

Он недолго гостил у нас на Лубянке. За расстрелянным Куном последовали его соратники, двенадцать бывших комиссаров – всё правительство Венгерской республики.

Я думал тогда, что Коба создавал новый, послушный ему Коминтерн.

Но его шахматная партия (как я пойму только потом) оказалась куда сложнее.

Битва вождей

В Париже в это весеннее время открылась Всемирная выставка искусств и техники.

Коба решил потрясти западный мир масштабами. Вход в наш павильон представлял гигантский постамент, вознесенный на тридцать четыре метра. На нем была установлена скульптура «Рабочий и колхозница» – тоже чуть ли не в тридцать метров высотой. Мужчина и женщина с совершенными телами греческих богов гордо стремили в небо герб Страны Социализма – гигантские серп и молот.

Напротив нас располагался гитлеровский павильон. И по замыслу Кобы, наша скульптура с грозно поднятыми серпом и молотом должна была как бы шагать на немецкий павильон, грозить ему…

Внутри советского павильона посетителей ждал еще один гигантский проект – макет будущего Дворца Советов, этакого храма Социализма. Предполагалось, что его символически воздвигнут на месте храма прошлой, христианской Религии – взорванного собора Христа Спасителя. Полукилометровая высота будущего дворца, увенчанная стометровой статуей Боголенина, – все это было призвано поразить воображение людей мира капитализма.

Но проклятый фюрер! Немецкий павильон оказался башней невиданных размеров. И эта мрачная башня вознеслась, к сожалению… над нашим павильоном! Ее венчал гигантский орел со свастикой в когтях. Нацистский орел победно взирал сверху на пару с серпом и молотом. В довершение торжества немецкий вождь разместил внутри своего павильона аналог нашего Дворца Советов – макет гитлеровского Зала конгрессов. И как жалко выглядел в сравнении с ним наш дворец! Гитлер представил макет воскресшего римского Колизея, гигантский амфитеатр которого, увенчанный неправдоподобным куполом, вмещал восемьдесят тысяч человек!

Когда Кобе доложили, он пришел в ярость:

– Они знали! Все знали про нас! Уверен, твои (!) коминтерновцы донесли наш план!.. Мерзавцы… Шпионы, всюду шпионы!

Верил ли в это сам Коба? В тот момент – абсолютно. Ибо его предположения тотчас становились для него истиной.

Он полюбил повторять тогда: «Это возможно? Значит, не исключено!»

И продолжил беспощадно чистить несчастный Коминтерн.

Фарс и кровь

Все последние годы я уже боялся не за одного себя. У меня (как и у Кобы) было много женщин. Пока наконец я не нашел ее. Жену.

Конечно, она была грузинка. Ей исполнилось двадцать восемь лет, но она была невинна, как и положено хорошей грузинской девушке. Окончила МГУ, работала искусствоведом в Москве в Третьяковке. Была нехороша собой. Как большинство много грешивших мужчин, я боялся взять в жены красивую и молодую. Потому выбрал молодую и некрасивую. И не ошибся – она любила меня. Как и полагается грузинской жене, молча страдала, когда чувствовала, что я ей изменяю.

Она родила мне дочь, Майю. Прелестную крошечную девочку в черных кудрях и с огромными глазищами. Я звал ее Сулико – в память о нашей любимой с Кобой грузинской песне…

Я был счастлив… когда неожиданно влюбился. Влюбился по-настоящему. Вот уж действительно: седина – в голову, а бес – в ребро!

Все началось с того, что жене поручили готовить выставку к двадцатилетию образования нашей Рабоче-крестьянской Красной армии (РККА). Как и положено, такое ответственное мероприятие готовили загодя и портреты заказали за полтора года. Секретарь Кобы Поскребышев постоянно осведомлялся, как идет дело…

Поскребышев появился у Кобы, кажется, в середине двадцатых. Коба нашел его в экспедиции ЦК, где тот принимал письма. Сделал его своим главным секретарем и не ошибся. Знакомя нас тогда, он сказал о Поскребышеве:

– Единственный в мире человек, у которого память не хуже твоей. Тоже никогда ничего не записывает, даже телефоны.

Этот человек с совершенно лысой яйцевидной головой стал воистину «оком государевым». Через него теперь шли к Кобе все бесчисленные бумаги. Коба занимался всем, и Поскребышев создавал очередность внутри этого невиданного бюрократического потока. Иногда Коба поручал ему самому писать ответы. В этом случае резолюции Поскребышева становились резолюциями Кобы.

С окружающими Поскребышев держался покровительственно-насмешливо. Но в присутствии Кобы – лакейски-угодливо. Когда Коба был им недоволен, он его бил! Причем своеобразно – головой об стол, за которым тот сидел. Бил и приговаривал в такт: «Учимся, понемногу учимся, товарищ Поскребышев».

Первый зал будущей выставки решено было сделать Маршальским. Отдельные портреты маршалов писали мэтры – знаменитые художники Бродский, Герасимов, Ефанов.

Незадолго до открытия моей жене пришло в голову повесить у входа коллективный портрет наших славных маршалов. Так как все мэтры были заняты, картину заказали молодой художнице, лучшей выпускнице знаменитого Московского института прикладного и декоративного искусства.

Ей же заказали портреты нескольких героев Гражданской войны.

Уже с января начались волнения перед грядущим майским открытием. Жена позвала меня посмотреть коллективный портрет (все-таки молодая художница!). В пустом Маршальском зале был установлен большой холст: маршалы со звездами в петлицах сидели на общей скамейке. В центре – нарком обороны Ворошилов, вчерашний «луганский слесарь Клим», возле – другой маршал, «Наполеончик» Тухачевский. Рядом с ним – Егоров. По другую сторону от Ворошилова топорщили грозные усы маршалы Блюхер и Буденный (усатых в армии было много – ведь «сам» носил усы).

В первый раз я увидел художницу на лестнице. Она спускалась по ступенькам, прыгая через одну. Прелестное девичье личико… На следующий день я застал ее за работой.

Она молча стояла перед холстом. Увидев меня, засмеялась:

– Финита, последний штрих! – И картинно бросила кисть в маленькое ведро.