Читать книгу "Германия на заре фашизма - Андреас Дорпален"

Было нечто символичное в неспособности Гинденбурга поставить задачи, ожидавшие новое правительство. Непреложный факт заключался в том, что, какими бы долгими и трудными ни были предварительные переговоры, в их процессе не обсуждалась правительственная программа. Возможно, в этом не было ничего нового; вопросы политики играли вспомогательную роль при формировании кабинета Брюнинга и вряд ли вообще рассматривались при назначении Папена и Шлейхера. Но все эти правительства состояли из людей, имевших общие цели и ценности, которые обеспечивали базу для сотрудничества.

Теперь такой основы не было. Тем не менее никто не пытался определить общие знаменатели, помимо негативных – антимарксизма и антипарламентаризма. Предварительные переговоры свелись только к дележу постов и власти, причем каждая сторона пыталась перехитрить другую. В таких условиях назначение неполитических «экспертов» рассматривалось как чисто техническая деталь. Если случай Шверин – Корсига можно считать характерным, то у них просто поинтересовались, хотят ли они сохранить свои посты или в кабинете Гитлера – Папена, или в кабинете Папена– Гугенберга. На Нюрнбергском процессе министр финансов засвидетельствовал, что 30 января ему позвонили из приемной президента и предложили явиться туда ровно в 11.00. «Там я встретил некоторых других представителей кабинета Шлейхера, получивших такие же вызовы. Мейснер сказал нам, что Гинденбург формирует кабинет, который возглавит Гитлер, и желает, чтобы мы остались на своих должностях в новом правительстве. Затем нас проводили в другую комнату, где Гитлер и другие члены будущего кабинета были приведены к присяге. Там я впервые увидел Гитлера». У Шверина едва хватило времени, чтобы спросить у будущего канцлера, будет ли ему позволено проводить упорядоченную финансовую политику, на что получил утвердительный ответ.

Если Папен не обсуждал с Гитлером, какую политику будет проводить новый кабинет, он сделал это не случайно. Он не видел необходимости поднимать существенные вопросы, которые могли только еще более усложнить переговоры, в которых он стремился сыграть решающую роль. Папен был непоколебимо убежден: то, что он сделал, не удавалось никому: он «привлек» Гитлера к работе на себя и своих друзей консерваторов. «Не пройдет и двух месяцев, – заверял он своего приятеля Клейста – Шменцина, – и мы так плотно загоним Гитлера в угол, что он и пискнуть не посмеет».

Большинство немцев вовсе не были уверены в таком исходе дела, но следует отметить, что новость о назначении Гитлера канцлером была принята всеми его противниками с удивительным спокойствием. Либеральная буржуазная пресса – «Берлинер тагеблатт» и «Франкфуртер цайтунг» – прокомментировала это событие между делом, и, судя по содержанию передовых статей, неизбежных революционных перемен никто не ждал. Внешне в новом кабинете преобладали консервативные элементы: трех нацистов – Гитлера, Геринга и Фрика – превосходили по численности ненацисты – Папен, Гугенберг, Зельдте, Нейрат, Шверин фон Корсиг, Эльц – Рюбенах и неприметный Бломберг. Гереке остался комиссаром общественных работ, а Гюртнер, после некоторой задержки, – министром юстиции. «Состав кабинета показывает, что господину Гитлеру пришлось принять важные условия, – прокомментировала это событие «Франкфуртер цайтунг» 31 января, а 2 февраля добавила: «Стало ясно, что центром правительства является Гугенберг, а не канцлер». Да и пресса партии «Центра» не выказывала признаков серьезной озабоченности. «Партия «Центра», – писала «Дойчланд», – заняла позицию холодной отчужденности к этому правительству, которое было сформировано без его ведома и участия. <..> Она не несет ни малейшей ответственности за события, которые теперь произойдут». «<Дойче» – печатный орган католических профсоюзов – выразила согласие с «Франкфуртер цайтунг» в том, что политику нового правительства будут определять Папен и Гугенберг.

«Форвертс» – печатный орган социал – демократов – заявила, что политически просвещенные массы будут «хладнокровно» наблюдать за развитием событий и оставаться в готовности к решительным действиям в нужный момент. Причем «Форвертс» вовсе не демонстрировала показной оптимизм. Многие социалистические лидеры были абсолютно уверены, что Гитлер никогда не получит большинство в две трети, необходимое, чтобы изменить конституцию. Они смирились с периодом преследований – согласно модели антисоциалистической законодательной деятельности Бисмарка, сопровождающейся ограничениями свободы печати и собраний, – но относились к этим трудностям как к мимолетному эпизоду, из которого партия и профсоюзы выйдут еще крепче, чем раньше. «<В целом, – писал британский посол, – пресса отнеслась к назначению господина Гитлера канцлером с почти философским спокойствием», а «население восприняло новость флегматично»[69]. Всего лишь неделей раньше веймарские партии яростно протестовали против намерения Шлейхера приостановить действие конституции, но теперь они же не видели ничего необычного в канцлерстве Гитлера – «все требования конституции были соблюдены».

Мнение, что Веймарская республика была политически нейтральной, одинаково открытой для всех партий и идеологий, описало полный круг, и он замкнулся. Даже самые стойкие республиканцы, вне зависимости от цели конституции, придерживались точки зрения, что взятие власти Гитлером, непримиримым врагом конституции, является законным[70]. Те, у кого канцлерство Гитлера все же вызывало смутную тревогу, утешали себя мыслью, говоря словами «<Дойче альгемайне цайтунг», что все равно «(необходимо нырнуть» и пройти через это. Широко распространилось убеждение, что назначение Гитлера в любом случае было неизбежным.

К тому же существовал невозмутимый гарант конституции – многоуважаемый президент. Правда, ходили слухи, что с ним не все в порядке. Вроде бы знающие люди заметили у него первые признаки слабоумия. Рассказывали, что 30 января он, наблюдая за коричневорубашечниками, проходившими парадом по Вильгельмштрассе, обернулся к Мейснеру и воскликнул: «А я и не знал, Людендорф, что мы взяли так много русских пленных». Но подавляющее большинство прессы все – таки рисовало другую картину. Президент изображался хранителем страны, простершим свою длань над нацией. «В этот час мы с глубокой благодарностью думаем о нашем президенте, решительные действия которого… положили конец затянувшемуся хаосу», – говорилось в одной из газет. А «Берлинер локаль – анцайгер» Гугенберга 31 января написала, что «только благодаря нашему старому президенту тяжелейший кризис в нашей истории был ликвидирован всего за сорок восемь часов». Далее следовал несколько загадочный вывод: «История сохранит в своих анналах решение Гинденбурга от 30 января 1933 года… как величайшее из решений президента, каким бы ни был его исход, так же как она всегда будет помнить его заслуги при Танненберге, где он показал себя величайшим стратегом». Двусмысленность этого заявления отразила непрекращающиеся тревоги Гугенберга. В тот самый день, когда «Франкфуртер цайтунг» назвала его центром нового правительства, он признался своему товарищу по партии Гёльдереру: «Вчера я совершил самое большое безрассудство в своей жизни: я стал союзником величайшего демагога в мировой истории».