Читать книгу "Бенкендорф. Сиятельный жандарм - Юрий Щеглов"

— Ну что, барин, доволен? — услышал он и выпрямился.

Нет, он не был доволен. Чем тут быть довольным?! Политическое существование империи впервые с такой очевидностью поставлено под вопрос. Куда пойдет Россия? Что ее ждет в туманной дали? Но если бы его замечательный проект, поданный императору Александру после возвращения из Парижа, приняли, то сего происшествия просто не случилось. Любопытно, что сейчас поделывает Серж Волконский? Наверняка примешан к заговору так же, как и Михайло Орлов. Не может быть, чтоб иначе.

Бенкендорф сбежал со ступенек кадетского корпуса, сел на лошадь и в сопровождении конвоя из конногвардейцев отправился в Зимний, чтобы лично доложить императору о том, что увидел и слышал на Васильевском острове, который постепенно стал в тяжелые для Петербурга дни его своеобразной вотчиной.

На Сенатской было светло как днем. Костры освещали золотой памятник Великому преобразователю, который медленно и неостановимо плыл в пространстве с простертой вперед дланью. Это движение в неподвижность и есть Россия, мелькнуло у Бенкендорфа. И он с каким-то странным и зловещим чувством подъема поскакал к Зимнему, не страшась, что лошадь поскользнется.

Куда смотрел брат?

Вечером 16 декабря Бенкендорф узнал, что император в числе других остановил выбор и на нем, когда составлял комиссию для расследования происшедших на Сенатской событий и всего, что с ними может быть связано. Фамилии главных заговорщиков стали достаточно быстро известны, и у Бенкендорфа не оставалось сомнения, что дело так просто не обойдется и что возмущение даст еще знать о себе.

Император перешел жить в Эрмитаж и допрашивал свозимых отовсюду мятежников в Итальянской большой зале. У печки стояло кресло и поодаль стол, за которым сидел генерал-адъютант Левашов и собственноручно записывал первые сбивчивые и взволнованные показания. В один из промежутков, когда арестованных выводили вниз, чтобы доставить в крепость, а свежих еще не было, Бенкендорф и повидал императора. Тот за последние дни как-то спал с лица. Бенкендорф, видя это, хотел было его подбодрить:

— Я не думаю, ваше величество, что известие о бунте в Петербурге, преувеличенное злоумышленностыо, послужит знаком к подобным же сценам в другой столице и в местах расквартирования армейских полков. Волнения передаются больше от незнания обстоятельств, и народ, собираясь в толпы, любопытствует, а при правильном осведомлении проявляет равнодушие к мятежникам и возвращается к своим занятиям.

И Бенкендорф коротко доложил об обстановке на Васильевском острове. Император скептически посмотрел на него.

— Ты так полагаешь?

— Да, ваше величество. Я сам командовал полками, в которых однажды произошло возмущение, и могу поручиться, что все там строилось на обмане. А как только обман рассеивался, люди быстро приходили в себя и раскаивались.

— Мне сейчас не нужны раскаяния. Мне нужна истина. Я желаю знать главных зачинщиков и наказать примерно. Я мог бы начать аресты накануне, и тогда бы они не смогли произвести беспорядка. Татищев мне предлагал сие совершить, но я не желал омрачать первые дни царствования. Никто не оценил великодушия. Теперь пусть пеняют на себя. Испорченное торжество должно обернуться для многих, и надолго, хорошим уроком. Одного человека в этой истории жалко — Алексея Орлова. Брат его среди страшнейших заговорщиков обнаружен. И посему я, жалея его, вычеркнул из списка учрежденной следственной комиссии, куда, кстати, ты вписан, и я очень надеюсь на тебя.

Бенкендорф сперва обомлел. Конечно, доверие нового императора милость необыкновенная. С другой стороны, он с Волконским, Пестелем и прочими общался, а кое с кем дружил и знал хорошо. Как выступать в роли судьи? Мучительно!

— Следственная комиссия должна выяснить все до конца. Ты многих указал еще четыре года назад. Там через одного приятель или сослуживец. Я помню: ты давно отошел от масонов, но повадку их, наверное, изучил. Мне покойный брат пересказывал поговорку парижского сыщика Видока: «Чтобы уметь открывать воров, нужно самому быть им!» — И государь улыбнулся побелевшими губами.

— Если вы вспомнили, ваше величество, о донесении четырехлетней давности, то уместно будет, не медля ни дня, послать в Царское и разобрать бумаги покойного государя. Среди них, вероятно, будет найдено полезное для следствия.

— Займись. А сейчас прости. Видишь, очередного привезли.

Бенкендорф повернулся — в дверях стоял корнет лейб-гвардии Конного полка князь Одоевский.

Жандармский офицер Пергамов доложил:

— Корнет Одоевский добровольно явился к обер-полицеймейстеру Шульгину и по распоряжению последнего препровожден на гауптвахту дворца.

Бенкендорф хорошо знал его отца генерал-майора Ивана Сергеевича Одоевского. Сын, кажется, поэт. Бенкендорф его видел не раз подле Грибоедова. Небольшого росточка, ловкий, отменный наездник. А как иначе — конногвардеец! И приятной внешности. Лицо белое, продолговатое, глаза темно-карие, выразительные, нос аристократический — острый и длинный, волосы пышные, темно-русые. Шрам на брови не портил, а придавал мужественное выражение. Пропал, мелькнуло у Бенкендорфа, совершенно пропал. Одоевского он заметил в толпе мятежников на Сенатской, но решил — обознался! Он пропустил мимо себя Одоевского и услышал возглас императора:

— И ты с ними, корнет?! Вот не ожидал! Какое горе причинил князю Ивану! Знает ли генерал, чем сынок развлекался? Но уже одно доброе дело ты совершил — явился с повинной! Если будешь откровенен — тебе зачтется! Бог милостив!

Одоевский молчал, опустив голову. Позднее Бенкендорф спросил у Сукина, где содержится Одоевский.

— Где ему быть, как не в Алексеевском равелине! Сам император место указал. Из первостатейных злодеев. И не проси, батюшка, ежели кто через тебя ход отыскал.

Комендант Петропавловской крепости подчеркивал свою строгость и неподкупность, хотя про его офицеров ходили разные слухи. Утверждали, и, вероятно, не без оснований, что за мзду устраивали свидания. Впоследствии это подтвердилось.

Первое заседание комиссии состоялось в Зимнем рядом с залой казачьего пикета. Отсутствовали только барон Дибич и генерал-адъютант Чернышев. Они не успели возвратиться с юга. Первые заседания проходили сумбурно. Сперва уточняли вопросы, но потом выяснилось, что надобно углубить их и ставить так, чтобы арестованный мятежник подозревал большую осведомленность комиссии. Первую скрипку здесь играл чиновник для особых поручений при военном министре Татищеве некий Боровков, человек купеческого вида, с длинными волосами, в сюртуке, с мягкой округлой физиономией, неслышным шагом и уклончивым взглядом. Строчил быстро и улавливал суть без дополнительных разъяснений. Формулировал услышанное спокойно, без низкопоклонства и злости, не стараясь утяжелить участь арестованного с помощью грамматики или каверзного построения фразы. Однако действовал прилежно, со всем жаром и усердием, впрочем, как и остальные члены комиссии, постепенно попавшие от него в зависимость.