Читать книгу "Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея - Кай Берд"

либеральной, богемной атмосферой Беркли и Сан-Франциско, не говоря уже о стиле жизни и раздолье Лос-Аламоса. В 1947 году Принстон, пригород с населением 25 000 жителей, имел один-единственный светофор на перекрестке Нассау-стрит и Уизерспун-стрит при полном отсутствии общественного транспорта, за исключением трамвая «Динки», до сих пор ежедневно доставляющего на железнодорожный вокзал сотни пассажиров. На этом вокзале банкиры, юристы и биржевые маклеры в деловых костюмах садились в поезд и через пятьдесят минут выходили на Манхэттене. В отличие от множества маленьких городов Америки Принстон отличался богатой историей и элитарным духом. Однако, по определению одного из долгожителей, «город имел норов, но не имел души».

Роберт вознамерился превратить институт в оживленную международную площадку междисциплинарных научных связей. Учреждение основал в 1930 году Луис Бамбергер с сестрой Джули Кэрри Фулд; первый благотворительный взнос составил пять миллионов долларов. Бамбергер и его сестра буквально накануне биржевого краха 1929 года продали универмаг Бамбергера компании «Р. Х. Мейси и Ко», выручив кругленькую сумму 11 миллионов долларов. Увлеченный идеей основания высшего учебного заведения, Бамбергер назначил первым директором института педагога и распорядителя фонда Абрахама Флекснера. Флекснер обещал, что институт не будет ни учебным заведением, ни научно-исследовательским центром в чистом виде: «Его можно представить себе как нечто среднее — небольшой университет с ограниченным объемом преподавания и значительным объемом исследований». Флекснер объяснил Бамбергерам, что желает взять пример с европейских оазисов мысли — оксфордского Колледжа всех душ, парижского Коллеж де Франс или германской альма-матер Оппенгеймера, Геттингена. Институт, по его словам, должен стать «раем для ученых».

В 1933 году Флекснер резко поднял репутацию института, приняв на работу Альберта Эйнштейна, назначив ему годовую зарплату в 15 000 долларов. Другим ученым платили не менее щедро. Флекснер горел желанием привлечь лучших из лучших, он хотел сделать так, чтобы никто из ученых не ощущал нужды пополнять свой заработок «написанием никчемных учебников или какой-нибудь другой халтурой». У работников науки «не было обязательств, были одни лишь возможности». В 1930-е годы Флекснер привлек таких блестящих мыслителей, как Джона фон Неймана, Курта Гёделя, Германа Вейля, Дина Монтгомери, Бориса Подольского, Освальда Веблена, Джеймса Александера и Натана Розена. Флекснер прославлял «полезность бесполезных знаний». Однако к 1940-м годам институт рисковал приобрести репутацию питомника для блестящих умов, не оправдывающих надежд. Один из ученых назвал его «местом, где наука цветет, не принося плодов».

Оппенгеймер вознамерился все это изменить. Он надеялся превратить институт в центр теоретической физики мирового класса, как сделал это в 1930-х годах с Беркли. Роберт сознавал, что война остановила развитие всех по-настоящему оригинальных замыслов. Однако положение быстро менялось. «Сегодня, — говорил он, выступая в МТИ осенью 1947 года, — всего через два года после прекращения боевых действий, физика вновь переживает расцвет».

В начале апреля 1947 года Абрахаму Пайсу, блестящему молодому физику, временно стажирующемуся в институте, позвонили из Беркли, штат Калифорния. «Говорит Роберт Оппенгеймер, — услышал озадаченный Пайс. — Я только что согласился стать директором Института перспективных исследований и отчаянно надеюсь, что вы останетесь в нем до следующего года, чтобы мы могли начать восстановление теоретической физики». Польщенный Пайс немедленно отбросил планы совместной работы с Бором в Дании и согласился. Он проработает в институте целых шестнадцать лет и станет одним из ближайших соратников Оппенгеймера.

Вскоре Пайсу представилась возможность увидеть Оппенгеймера в действии. В июне 1947 года на трехдневную конференцию в отеле «Баранья голова», эксклюзивном курортном комплексе на острове Шелтер-Айленд у восточной оконечности Лонг-Айленда, собрались двадцать три ведущих физика-теоретика США. Среди прочих на обсуждение «Основ квантовой механики» прибыли Ханс Бете, И. А. Раби, Ричард Фейнман, Виктор Вайскопф, Эдвард Теллер, Джордж Уленбек, Джулиан Швингер, Дэвид Бом, Роберт Маршак, Уиллис Лэмб и Хендрик Крамерс. После окончания войны физики-теоретики наконец-то получили возможность снова заняться фундаментальной наукой. Один из аспирантов Оппенгеймера Уиллис Лэмб сделал первое в ряду многих замечательных выступлений, рассказав о новом явлении, которое вошло в науку под названием «лэмбовского сдвига энергетических уровней атома водорода», что, в свою очередь, заложило основы теории квантовой электродинамики. (За работу по этой теме Лэмб получит Нобелевскую премию 1955 года.) Раби поделился сведениями о прорыве в области ядерного магнитного резонанса.

Хотя роль официального председателя конференции играл секретарь Физического общества Карл Дэрроу, в действительности тон задавал Оппенгеймер. «По мере продолжения конференции, — писал Дэрроу в своем дневнике, — главенство Оппенгеймера проявлялось все отчетливее — его (иногда едкие) разборы каждой дискуссии, его прекрасный английский язык, ни разу не споткнувшийся в поисках нужного слова (я никогда не слышал, чтобы кто-то использовал слово ”катарсис” применительно к физике или словечко “ мезоносный”, видимо, изобретенное самим Оппенгеймером), его сухой юмор, периодические замечания, что та или иная мысль (включая некоторые из его собственных) явным образом не верна, и уважение, с которым его слушали». На Пайса произвел неизгладимое впечатление «жреческий стиль» выступлений Оппенгеймера: «Как если бы он желал посвятить аудиторию в божественные таинства природы».

В последний день конференции Оппенгеймер возглавил обсуждение парадоксального поведения мезонов, которое исследовал вместе с Робертом Сербером накануне войны. Пайс запомнил «мастерское» выступление Оппенгеймера, включавшее в себя паузы, расставленные в нужных местах, наводящие вопросы, подведение итогов и призывы к поиску решений. «Я сидел рядом с Маршаком, — писал потом Пайс, — и до сих пор помню, как тот вдруг густо покраснел, вскочил и сказал: “А что, если мезоны бывают двух типов? Один тип возникает в большом количестве, но потом распадается на мезоны другого типа, которые поглощаются намного медленнее”». По мнению Пайса, выступление Оппенгеймера способствовало рождению у Маршака оригинальной гипотезы двух мезонов, прорыва, за который английский физик Сесил Пауэлл в 1950 году получит Нобелевскую премию. Конференция на Шелтер-Айленде помогла Фейнману и Швингеру разработать «метод перенормировки массы», элегантный новый метод расчета взаимодействий электрона со своим собственным или чужим электромагнитным полем. Оппенгеймер не был автором всех этих открытий, однако соратники считали себя обязанными его организационному таланту.

Выступлениям Оппенгеймера аплодировали не все. Дэвид Бом запомнил, что Оппи слишком много говорил. «Он очень гладко пользовался словами, — свидетельствовал Бом, — однако стоящая за ними мысль не оправдывала такого обилия слов». Бому показалось, что его наставник начал терять проницательность ума, возможно, просто потому, что много лет не делал в области физики ничего существенного. «Он [Оппенгеймер] безучастно отнесся к тому, чем я занимался в физике, — вспоминал Бом. — Я подвергал сомнению основы, а он предлагал продолжать работу, пользуясь существующей теорией, выжимая из нее все что можно и пытаясь обрабатывать