Читать книгу "Хроники вечной жизни. Проклятый дар - Алекс Кейн"

– Вольно ж вам думать так долго. Уж и люд простой, и казаки, и дворяне признали во мне сына Иоаннова, и лишь вы все заседаете, все размышляете. Прикидываете, как для вас будет удобнее да выгоднее, а, бояре?

Шуйский, хорошо помнивший нрав Иоанна, побледнел. Он был одним из немногих, кто точно знал, что человек, ныне называвший себя Димитрием, в самом деле мог быть им, поскольку еще при расследовании смерти царевича в Угличе многие жители говорили ему, что ребенок, лежавший в гробу, был лишь отдаленно похож на истинного царевича, и намекали на подмену. Еще тогда в коварном уме Шуйского зародились сомнения: а того ли мальчика убили? Он, однако, никак своих подозрений не выдал, а свидетелей, говоривших о подмене, приказал сослать якобы за бесчинства, устроенные ими в Угличе. Опале подверглись и братья царицы Марии Нагой, сама же она была насильно пострижена в монахини. И все это ради того, чтобы тень Димитрия не витала над Русью. И вот теперь он стоял перед ожившим царевичем и видел в его глазах грозный блеск, так хорошо знакомый ему по тем временам, когда на троне сидел Иоанн.

– Прости, государь, нашу нерасторопность. Грешны, каемся и на милость твою царскую уповаем. Вот, царскую печать привезли да ключи от казны.

Димитрий величаво ответил:

– Не желаю омрачать начало своего царствия казнями да опалами. Потому прощаю вас и жду, что в другой раз не будете вы столь неспешны в исполнении моей воли. А теперь рассказывайте, что там на Москве?

Облегченно вздохнув, Шуйский поклонился и затараторил:

– Не усомнись, государь, всю жизнь будем тебе служить верно и петь славу твоей милости царской. А на Москве все для тебя складывается благополучно: Гаврила Пушкин с Лобного места прочитал грамоту твою, жители взбунтовались, Федора низложили да с семейством заперли в палатах годуновских. Ожидают слова государева, как поступить с ними. Люд столичный в нетерпении великом ждет прибытия твоего и венчания на царство. И дума боярская, и духовенство, и посадские – все жаждут прихода сына Иоаннова.

«Ожидают слова государева»… Это была одна из самых трудных проблем, которую предстояло решить Димитрию. Он давно думал, что же делать с юным Федором. Сослать? Опасно – живой, хоть и бывший царь, может стать знаменем для противников Димитрия. Убить? Страшно и подумать об этом: убить невинного шестнадцатилетнего мальчишку! Да и как посмотрят на это русские?

Димитрий обернулся к стоявшему рядом с троном Басманову. Тот, правильно поняв вопрос в его взгляде, выступил вперед и провозгласил:

– Царь не пойдет в Москву, доколе будут там люди, для него опасные. Слишком дорог для Руси единственный потомок царского рода, чтобы так рисковать.

Расчет Басманова был прост: он, как и Димитрий, пребывал в сомнениях по поводу участи Федора и потому решил отдать этот вопрос на волю провидения. Выразился он так, чтобы его можно было понять двояко, и потому решение судьбы бывшего царя останется на совести думы. Он велел лишь позаботиться, чтобы Федора не было в Москве, а там уж пусть бояре сами думают, и коли порешат его убить, так грех этот на них будет.

Димитрий понял и оценил замысел своего советника: «Ай да Басманов, ай да молодец! Теперь, даже если Федора убьют, никто не сможет обвинить меня в смерти предшественника, я всегда могу сказать, что требовал лишь его высылки из Москвы».

Между тем Шуйский, в очередной раз поклонившись, ответил:

– Все поняли, государь, исполним волю твою.

* * *

Что же делать? Этот вопрос бесконечно задавал себе тот, кто еще несколько дней назад назывался царем московским – Федор Борисович Годунов. По ночам он подолгу не мог уснуть, а заснув, метался в постели, мучимый дурными снами. За себя он почти не боялся – несмотря на юный возраст, он был человеком мужественным и готов был со смирением принять смерть, коли на то будет Божья воля. Но мать? Сестра? Им-то за что это? Нельзя ли как-нибудь повлиять на это дело, что-то изменить, чтобы их миновала страшная участь? Как? Попытаться умилостивить палачей? Попробовать сбежать? Надо, что-то надо делать, невыносимо просто сидеть и ждать смерти!

Подперев вихрастую голову кулаком, он расположился у стола, светлое беззлобное лицо его было задумчиво, взгляд скользил по комнате. Горница была просторной и светлой. Стены украшали расписные узоры, у небольшого оконца стоял стол с четырьмя обитыми бархатом стульями, в углах комоды и сундуки, рядом – резная деревянная кадушка, из которой виднелась ручка ковша. Ах, если бы им, Годуновым, позволили остаться здесь навсегда!

Раздался стук, дверь приоткрылась, и в проеме появилось миловидное девичье личико.

– Можно мне войти, братец?

– Конечно.

В горницу вошла девушка лет двадцати двух в распашном платье с длинными, почти до пола, разрезными рукавами. Ее прелестное лицо сияло кротостью и сейчас было печально. Она подошла к сидевшему у стола брату и положила руки ему на плечи:

– Пока тихо, Феденька?

– Да, сестрица. Как там маменька?

– Плачет все время, очень боится.

Федор сжал губы, словно ему больно было слышать эти слова.

– Полно, все будет хорошо. Ее тронуть не посмеют.

На кротком лице девушки появилось выражение легкой укоризны.

– Да нешто она за себя боится? За нас ей страшно, Феденька.

Снова раздался легкий стук в дверь, и в горницу вошла боярыня лет пятидесяти в светлом платье-летнике. Лицо ее не отличалось кротостью, как у дочери, напротив, было что-то жесткое в ее плотно сжатых губах и колючем взгляде. Но едва она увидела детей, как глаза ее ласково засияли.

– Милые мои, вы тут, – слабо улыбнулась она.

– Матушка, – Федор поднялся навстречу боярыне. Он был на голову выше нее, и ему пришлось наклониться, чтобы она смогла поцеловать его в лоб.

– Феденька, – пробормотала Мария Годунова и заплакала.

Юноша смотрел на нее с болью в душе. Господи, помоги ей!

– Полно, маменька, полно, – забормотала Ксения.

– Все из-за меня, все из-за меня, – всхлипывала женщина. – Батюшку моего, Малюту Скуратова, уж больно на Москве не любили, потому и меня не привечали, а теперь вот и вас. Да еще Марфа эта…

– Какая Марфа, матушка?

– Да мать царевича… Как слух о Димитрии пошел, так батюшка ваш повелел Марию Нагую, инокиню Марфу, из монастыря привезти. Расспрашивал ее вместе с патриархом, а тут я, как на грех, вошла…

– И что же?

– Она так нахально отвечает, мол, знать не знаю, жив мой Димитрий аль нет. Злость меня взяла… Схватила я свечку да в лицо ей… Стрелец на страже стоял, он, поди, и разболтал, а может, и не он… Только в народе теперь говорят, дескать, царица старице Марфе глаза выжечь пыталась.

Ксения тихонько заплакала:

– Феденька, родненький, что ж делать-то нам?