Читать книгу "Улан Далай - Наталья Юрьевна Илишкина"

так, что он схватился за столбик крыльца, чтобы не свалиться набок. Мир, к которому он только-только приспособился, опять разлетался на мелкие осколки.

Глава 24

Декабрь 1948 года

«Я славлю великий советский закон, закон, по которому счастье приходит, закон, по которому степь плодородит…» – в голове Саньки крутились строки из знаменитого стихотворения Джамбула, которое он выучил к школьному концерту, посвященному Дню Конституции. А теперь Санька опаздывал на собрание в дом культуры. Начало концерта затянули – ждали представителей районо, и Санька не находил себе места, потому что неявка на собрание могла грозить ему пятью днями карцера. Но и отпрашиваться у директора он не решался, не хотел лишний раз напоминать о своем статусе спецпоселенца. Да и кто бы вместо него прочитал тогда по-русски стих великого казахского поэта?

Санька несся из школы галопом, ловя пересохшим ртом редкие снежинки и перепрыгивая через затянувшиеся тонким ледком лужи. Закатное солнце едва просвечивало сквозь муть резко похолодавшего воздуха. Желтый диск зацепился за верхушку безымянного памятника на кладбищенском холме, постреливал лучами сквозь дырки ржавого жестяного знамени. Местные говорили, что памятник поставлен еще в царские времена, и раньше, когда село называлось Казанско-Богородским, его венчал орел с распростертыми крыльями. Тогда на одной из четырех гранитных граней была памятная доска в честь погибших в каком-то сражении, а у подножия стояли настоящие чугунные пушки. При советской власти памятник пытались взорвать, но не вышло – гранитные блоки оказались прочно сцементированы. Вместо орла воткнули жестяной флаг, памятную доску и пушки пустили на переплавку, а село переименовали в Узун-Агач, что по-казахски значит «высокое дерево».

Высоких пирамидальных тополей в селе действительно много. Летом они давали длинные тени, трепетали листвой под дуновением знойного ветра, блестели, будто рыбья чешуя в потоке горной речки, – красота, загляденье. Зимой же похожи были на воткнутые черенком вниз неопрятные дворницкие метлы, в темноте грозившие смести все звезды с атласного неба.

В декабре свет уходит быстро – и не успел Санька доскакать до дома культуры, как солнце скрылось за западные холмы и, уже невидимое глазу, все еще озаряло заснеженные хребты Заилийского Алатау. Горы ажурной двухрядной оборкой окаймляли с юга долину, где сбоку припеку обосновалось и разрослось-разбухло село.

Санька влетел в душный зал, набитый до отказа чеченцами и немцами, в основном мужчинами. Чеченцы все в папахах, выпятили бороды словно напоказ, впереди седые старейшины тейпов – чеченских родов. Немцы держались ближе к галерке, чинно сложив шапки на колени. Санька поискал глазами дядю Мацака. Тот занял место с дальнего края, туда уже не проберешься.

Лейтенант – казах с замысловатой фамилией – сидел за драпированным столом на сцене, разглядывая собравшихся. Говорили, что он подкладывает на стул годовую подшивку газет, чтобы казаться выше. Санька привалился к дверному косяку, выравнивая дыхание. Лейтенант встал, поднял руку, требуя тишины. Гудение в зале тут же стихло.

– Гыражыданы сыльно-посыленсы! Пыришол новый укас!

Лейтенант сел обратно на свое высокое место, уставился в лежавшую перед ним на столе бумагу и стал читать, водя пальцем по строчкам: «В целях укрепления режима поселения для выселенных Верховным органом СССР в период Отечественной войны чеченцев, карачаевцев, ингушей, балкарцев, калмыков, немцев, крымских татар и др., а также в связи с тем, что во время их переселения не были определены сроки их высылки, установить, что переселение в отдаленные районы Советского Союза указанных выше лиц проведено навечно, без возврата к прежним местам жительства».

Так перевел для себя Санька речь лейтенанта. На самом деле тот произносил:

– У селях укырыплен рыжым посыленьа…

От усилий лоб лейтенанта сморщился, как урюк, брови сошлись в зигзаг, скулы порозовели. Прочитав первое предложение, он облизал сухие губы, потянулся к стоявшему на столе графину с водой. Зал, воспользовавшись паузой, зашевелился, зашушукался. Те, кто уловил суть зачитанного текста, переводили своим соплеменникам, которые лейтенанта не понимали или вовсе не знали русского.

– Это антиконституционно! – рыжий Генрих Рекант, Санькин ровесник, но, в отличие от него, уже десятиклассник, вскочил с места. Лейтенант, собравшийся было испить воды, вытаращился на него, как на не вовремя кукарекнувшего молодого петушка:

– Бала, язык пырыкуси, да! В Сибыр, гыде на собаках ездат, захотел? – Лейтенант громко выхлебал воду и вытер рот тыльной стороной ладони.

Без возврата… А ведь надеялись, что вот-вот – и домой. Война позади, и прошлогодний голод позади. Страна крепнет, набирается сил. Перевыполняются планы, и спецпереселенцы тоже стараются, особенно немцы.

– Э-э, коншай тары-бары! – лейтенант повысил голос. – Далше шитат буду.

Самовольный выезд из мест обязательного поселения означает побег, и за это полагается двадцать лет каторжных работ – таков был смысл следующего положения указа. Санька тут же подумал о старшем брате. Вернется ли когда-нибудь Вовка?

Еще до того, как дядя Мацак прислал им в Боровлянку письмо с вызовом в Казахстан, из Широклага вернулся отец Пампука-Сереги дядя Церен, его списали по дистрофии. Тогда все калмыцкие семьи собирали деньги, чтобы купить для него овцу и изготовить целебный кюр[24]. Санька помогал другу сутки поддерживать огонь над ямой, в которой был зарыт овечий желудок, а в нем – все мясо, срезанное с костей. А потом они вдвоем вели к кострищу дядю Церена. Ноги его заплетались, он то и дело повисал между ними, выпил полчашки мясного сока – больше не смог. А ведь его целую неделю до кюра понемногу, по чуть-чуть кормили, вводили в пищу. И в такое состояние дядя Церен пришел после двух лет лагерей! А двадцать лет на рудниках никто не выдержит…

Санька смотрел на лейтенанта, мучительно преодолевавшего слова указа, и жалел его. Обычно такие собрания проводил комендант капитан Ломов, который рубил каждое слово как приказ и одним взглядом заставлял цепенеть даже вечно нарывавшихся на неприятности чеченцев. А сейчас, после оглашения двадцатилетнего срока каторги за самовольный выезд, зал зашипел, головы закачались, бороды задергались. Санька за шумом едва расслышал, какое наказание назначено за укрывательство беглецов – пять лет лишения свободы. То есть если вдруг – о чем он только и мечтал – Вовка разыщет их с дедом и объявится, а они его примут, то получат срок. И сядут оба, поскольку в этом году Саньке уже исполнилось восемнадцать и он несет полную уголовную ответственность.

Лейтенант дочитал, поднял голову. Зал бурлил. Лицо лейтенанта в одно мгновение исказилось, словно его потянули сзади за щеки: глаза превратились в щелочки, рот растянулся в ниточку. Он грохнул кулаком по столу: пиала и графин задребезжали.

– Недобитки! Шыто вам ни