Читать книгу "Франко-прусская война. Отто Бисмарк против Наполеона III. 1870—1871 - Майкл Ховард"

Идея Шанзи о том, что такая кампания склонила бы немцев к уступчивости, была чистейшей наивностью. «Ястребы» из числа немецких генералов были бы только довольны таким оборотом дела, и Мольтке уже планировал справиться с ситуацией. Падение Парижа позволило ему выделить войска из армии окружения города для увеличения численности полевых сил в провинции, и на заседании военного совета 8 февраля его предложения были приняты кайзером, хотя и не совсем охотно. 4-й корпус Маасской армии подлежал переброске в Шартр для прикрытия Парижа с запада, а 5-й корпус 3-й армии занял бы позиции на Луаре между Орлеаном и Блуа. Фридрих Карл в этом случае направился бы южнее Луары со всеми своими силами, в то время как Мантейфель продвинулся на юго-запад с тремя корпусами от реки Сона для окружения и разгрома всех находившихся в этом регионе сил французов. Роон, которому было поручено найти войска для проведения этой грандиозной операции, был от нее явно не в восторге. В ответ на требования Мольтке обеспечить еще 12 батальонов ландвера Роон высказал мнение, что не лучше было бы приступить к отправке ландвера домой после падения Парижа, чем стягивать его во Францию. «Операция, – писал он, – в результате которой мы окажемся у подножия Пиренеев, потребует дальше некуда растянуть коммуникации – задача не на один год». Но в окружении генерала Мольтке, как и в окружении Шанзи, с нетерпением, уверенностью и надеждой ждали возобновления военных действий.

Однако французские провинции поставили их в тупик. На выборах ассамблеи они решительно отклонили республиканцев, которые в течение минувших пяти месяцев вели их, пичкая своими идеями продолжать войну. Предоставленные самим себе, без давления центрального правительства, без партийной пропаганды, провинции повернулись к лидерам местного масштаба, дворянству и аристократии, которые в упор игнорировали национальную политику, начиная с падения монархии, и чье влияние на местах подтверждалось их заметной ролью, которую они сыграли в национальной обороне. Париж и большие города упрямо продолжали возвращать представителей левых: Гамбетта, Гарибальди, Виктор Гюго, Анри Рошфор, Феликс Пиа и Шарль Делеклюз – все оказались при деле. Но республиканцы всех оттенков насчитывали всего 200, в то время как против них был блок орлеано-легитимистов – 400. Вернуться удалось лишь примерно трем десяткам сторонников империи. Тьер, который с октября месяца публично призывал к заключению мира на любых условиях, был избран 26 избирательными округами и получил все шансы стать главой нового правительства. С первых дней у власти он покончил с легкомысленно-эмоциональным подходом, который уже причинил непоправимый вред. 7 февраля, когда ассамблея весьма приветливо восприняла требование представителей Эльзаса и Лотарингии, что Франция никогда не должна соглашаться ни на какие территориальные уступки, Тьер без обиняков призвал их посмотреть фактам в лицо. «Имейте мужество, – призвал он их. – Либо война, либо мир. Это серьезно. Нет больше места ребячливости, если речь заходит о судьбах двух, пусть даже весьма важных провинций или же о судьбе страны в целом». Пристыженная ассамблея согласилась предоставить решение этого вопроса мудрости переговорщиков, и 21 февраля Тьер с Фавром в должности министра иностранных дел направились в Версаль узнать, что за условия будут выдвинуты.

У Тьера иллюзий почти не было. Перед падением Меца он сказал Фавру о том, что Бисмарк, возможно, был бы доволен Эльзасом и контрибуцией 3 миллиарда франков. Теперь он затребует и Лотарингию, включая Мец, и 5 миллиардов франков. Это оказалось весьма точной оценкой. На самом же деле сначала Бисмарк назвал 6 миллиардов – он написал сумму на листке бумаги, и при виде этого Тьер подскочил, «словно от укуса бешеной собаки», – но все понимали, что это не более чем хитрая уловка, желание набить цену и в конце концов сойдутся на 5 миллиардах. Эльзас был потребован, но что касалось Лотарингии, речь шла лишь о ее северной части, включая Мец, который немецкая администрация уже объявила «новым департаментом Мозеля». Юг провинции, вокруг Нанси, оставался французским. Наконец должен был состояться триумфальный вход немецких войск в Париж. Тьер красноречиво высказался против всех этих требований, но не смог убедить ни Бисмарка, ни самого короля. На все его мольбы пересмотреть требования Бисмарк указал, и не без оснований, на негибкость французской военной стороны, которая уже обвиняла его в очернении всех одержанных военными побед. И когда Тьер угрожал обжаловать свои требования у европейских держав, Бисмарк ответил: «Если вы заговорили со мной о Европе, я заговорю с вами о Наполеоне». Сам он мало верил в осуществимость бонапартистской реставрации, но Генеральный штаб подхватил эту идею с энтузиазмом, что послужило ироничным контрастом к их оппозиции минувшей осенью. Во всяком случае, это было еще одним оружием при ведении переговоров. Против него Тьер со своей стороны мог угрожать Бисмарку Гамбеттой, но от подобной крайности даже он воздержался.

На самом же деле Бисмарк выдвинул требование о Меце достаточно неохотно. В ходе кампании минувшего лета он был целиком за его аннексию как элемента нового оборонительного пояса Германии против агрессии французов, но за осенние месяцы его пыл остыл, поскольку он понял проблемы, с которыми связано присоединение этого чисто французского анклава к Германской империи, политическая структура которой достаточно сложная и без него. Когда Тьер прибыл в Версаль в конце октября, Бисмарк сказал ему по секрету, что рассматривает Мец как объект, не представляющий ценности. К февралю канцлер не делал секрета из своего нежелания затребовать столь трудноперевариваемый кусок. В Версале рассматривались и обговаривались различные альтернативные предложения. Одно из таких предложений заключалось в том, что Германия, с одобрения Франции, включает в свой состав Люксембург в качестве замены, другое – в том, чтобы увеличить контрибуцию, третье – что Франция должна уступить одно из ее зарубежных владений, например Сайгон. Но кайзер не собирался отказываться от трофея, который дался ему такой кровью, и Мольтке был полон решимости сохранить крепость, которую для защиты западной границы Германской новой империи он оценил как эквивалент армии численностью в 120 000 солдат. В вопросе о Меце, как и в вопросе о торжественном входе войск в Париж, Бисмарк подчинился требованиям военных, и Тьер понял, что он не уступит никогда.

Лишь в одном-единственном пункте Тьер сумел настоять на своем. Гарнизон Бельфора под командованием полковника Данфера-Рошро держался до 16 февраля, когда с согласия французского правительства и по рекомендации Бисмарка гарнизону позволили беспрепятственно и с соблюдением всех воинских почестей покинуть крепость. Если Мец был столь трогательно дорог кайзеру Германии, то и Бельфор был ничуть не меньше дорог французам, и Тьер сражался за его сохранение. Если Бисмарк уступит, он обещал, что мир мог бы быть заключен без всяких промедлений. Если нет, то Тьер уйдет в отставку и пусть тогда Бисмарк сам правит Францией, если уж так хочет. Это был единственный козырь Тьера, и Бисмарк понимал, что он не блефует. Бисмарку ничего не стоило уступить. Мольтке не придавал особого значения Бельфору. В любой будущей кампании, считал он, конечное решение будет приниматься или на Майне, или на равнинах Лотарингии, а в случае вторжения во Францию, как, впрочем, и в Германию, Бельфор играл второстепенную роль. Кайзер был согласен: Тьеру просто предложили выбор между сохранением Бельфора и отказом немцев торжественным маршем пройти по Парижу. Он не колебался в выборе решения.