Читать книгу "Поклонение волхвов - Сухбат Афлатуни"

Рудольф Бежак и А. Шёнберг. Рудольф Бежак и Тихон Николаевич Хренников. Рудольф Бежак проигрывает отрывки из новой оперы «Прощай, паранджа!» дуркору-стахановцу Мамарасулу Мардонову.

Рудольф Бежак со своими учениками. Худ. Л. Кренкель, масло, 1945 г. Корифей дуркентской музыки изображен в тюбетейке за роялем, на пиджаке тщательно выписан орден Ленина. Вокруг в непринужденных позах стоят ученики; один, с темной копной волос, наклонился к роялю, ловя каждое слово наставника.

* * *

– Каждому возрасту соответствует свое резиновое изделие. – Рудольф Карлович ерзает в кресле, подкладывая грелку. – Во младенчестве – соска, в детстве – мяч, в молодости – презерватив. В старости – вот, грелочка…

Николай Кириллович сидит под потемневшей картиной и молча пьет чай. Столик с почти нетронутым завтраком; в углу шумит электрический самовар. Рудольф Карлович мажет на хлеб сливочное масло, равномерно распределяя его по поверхности. Полюбовавшись, кладет сверху паюсную икру.

– Да, еще клизма, подруга дней моих суровых… Ну как, Николя, вам лучше? То-то же. Если бы вы знали, скольких людей спас этот травяной чай.

Свинец в затылке и правда исчез. Рудольф Карлович дотягивается до самовара и вытаскивает штепсель. Наступает тишина.

– Вот вы на меня злитесь, Николя, и совершенно напрасно. Во-первых, злости в вас уже не осталось. Выдохлась за эти годы… Я прав? – Кладет ногу на ногу. – Раз вы молчите, значит, я недалек от истины. Хотя жаль, что вы молчите. Было бы интересно послушать, что вы скажете. Наверное, вы годами эту встречу репетировали. Каждую реплику вашего гневного монолога, а?

Николай Кириллович молчит.

– Так что теперь вы, мой золотой, не на меня злитесь, а на себя. Злитесь, что злости у вас не осталось. От этого и молчите. Хотите еще чаю?

Николай Кириллович накрывает чашку ладонью.

– А может, печенье? В магазинах такого нет, у магазинного вкус хозяйственного мыла… Да, это я настоял, чтобы вам поставили тройку на выпускном. И убедил в этом членов комиссии. – Покачал ногой в тапке. – Этой бездарности Суханку – пятерку, а вам – тройку. И статью тогда ту написал. Ну, так как насчет печенья? Нет? Напрасно… Спросите – зачем я это делал?

Вздохнул.

– Бездарный ученик – это несчастье. Но это несчастье можно пережить. А вот гениальный ученик – это уже трагедия.

Из соседней комнаты загремел хор. Начало «Царя Эдипа» Стравинского.

– Я же просил – ти-и-ише! – кричит в сторону двери Рудольф Карлович.

Хор исчез.

Николай Кириллович смотрит на дверь. Значит, еще есть третий. В кабинете Р. К., где хранится фонотека.

– Я разрешил ему ставить музыку, чтобы не слышал наш разговор. Ему это не полезно.

Рудольф Карлович снова начинает говорить. Он тоже наверняка не раз репетировал эту беседу.

– Вы были гениальны, и с этим надо было что-то делать. – Грелка снова булькнула. – Вы и сейчас гениальны. Но теперь я вам уже не завидую. Почти не завидую. Вы постарели, мой хороший, и с вами уже не страшно.

Поднимается с кресла:

– Вы еще, может, изменитесь, будете расти. Сколько вам сейчас – сорок? Сорок два? Да, еще будете расти. Но куда вы будете расти, это уже для меня не загадка. Понятно, куда это пойдет.

Открывает «Блютнер», проводит бархоткой по клавишам.

Играет несколько тактов из последнего фортепианного концерта Николая Кирилловича. Николай Кириллович подается вперед.

– Недавно разбирал. – Старик доволен эффектом. – Очень, очень даже, я бы сказал… Особенно вот это. Та-та-та…

Наигрывает.

– Как там дальше? А, вот так… Та! Та! Так, кажется?

Николай Кириллович хмуро кивает.

– Вы вернулись к мелодизму, а? Я всегда говорил, мелодия – душа музыки. Шёнберг, мой покойный учитель, этого не понимал. Он был бухгалтер, несколько лет служил бухгалтером. Его додекафония – это такая двойная венская бухгалтерия.

Рудольфу Карловичу нравится эта мысль, он потирает ладони. Потом смотрит на фотографию на стене, где он вместе с Шёнбергом.

– Зависть. Зависть – вот основа развития музыки. Вот ее двигатель. Всю историю музыки следует переписать как историю развития зависти. Своеобразия зависти в каждую конкретную эпоху… И гении завидовали, еще как! Но делали они это как гении. Не пошло, не топорно. Пошлая зависть – удел бездарности. Плюнет вам в суп и будет на седьмом небе от счастья. Верх его фантазии. Отравление, яд – это всё… «сказки Пушкина». Неспособен! Только настоящие мастера знали секрет зависти. Только они умели завидовать так незаметно и так убийственно. Перевоплощать это в музыку. Взять у другого какую-нибудь тему и показать, что с ней можно сделать.

Вытирает капли пота со лба.

– В супчик, конечно, тоже плевали. Но как! Вначале помучаешься, а потом сам к ним с новой тарелкой – маэстро, плюньте еще разочек! Зависть настоящего мастера может оценить только другой настоящий мастер… И я чувствую, вы оценили. Только не хотите в этом признаваться. Даже имени моего упоминать не желаете. «Ученик Шостаковича». «Как меня учил Дмитрий Дмитриевич…» Конечно! Что такое Шостакович и что такое какой-то Бежак! И не упоминайте, переживу. А знаете, что такое этот Шостакович? Я вам это и тогда говорил: это такой современный Малер, «заборная музыка». Только у Малера на заборе более приличные слова намалеваны, потому что забор у него – венский… Вот и вся разница. Сколько я с вами возился – и сколько раз до вас снисходил он? Кто научил вас писать музыку?

– Музыку научили писать вы. А быть композитором – Дмитрий Дмитриевич.

Бежак печально смотрит на него:

– Ну вот и заговорили… Благодарствую. А то, думал, так и просидите. И не поели ничего, Давлатик расстроится. Он очень старался – для вас. Вы с ним еще не знакомы? Мой ученик. Известен как историк музыки. Как композитор, увы, меньше. Я вас представлю. Нет, потом. Сейчас только доскажу одну вещь…

Пододвинулся, собирая лоб в складки:

– Это ведь я порекомендовал пригласить вас сюда, Николя. Они вначале были против. Особенно когда связались с ленинградским отделением, те про вас такое напели… Сучкова, так просто арию Царицы ночи исполнила, при мне разговор шел. Но тут Москва настояла: должен быть «авангардист». Стали перебирать: Шнитке? Денисов? Этот, как его… Каретников? Еще ведь не каждый сюда поедет, они все разбалованные, эти ваши «гонимые». Я снова о вас напомнил. Все-таки наш уроженец, должен понимать местную специфику. С другой стороны, авангардист, известность на Западе. В Ленинграде неустроен, работы толком нет. Николя, Николя… Ни коля, ни дворя… И то, что вы согласились, показывает, что я был прав. Что? Уже уходите? Может, еще посидите?

Николай Кириллович мотает головой, выдавливает что-то вроде «спасибо».

– Давлат, – кричит Рудольф Карлович. – Давлатик! Ну где же он? Наверное, наушники надел. Подождите, он вас проводит.