Читать книгу "Песня цветов аконита - Светлана Дильдина"

— А! — с досадой отозвался Уж. — Ну, что можно им втолковать? Ёро и тот как ослеп. Лошадок они добыли! А где продать, скажи? Таких-то, породистых?

Пока шли к пещере, остальные переговаривались, довольные. Только Суори смахивал на змею, которой хвост отдавили. А потом сороки трещать перестали.

Сверху полетели сети — видно, велено было по возможности взять живыми. Но все в шайке Ёро знали: остаться в живых значит быть отправленными в копи. А умирать там не захочет никто. Уж лучше так, в драке, да побольше солдат прихватить с собой!

Оружие держать люди Ёро умели, да только против них тоже не птенчиков пушистых послали.

Что до Аоки, то он драться мог неплохо — но в уличной свалке, а вот клинком махать всерьез не обучился. Крови не боялся, но и не любил. Предпочитал брать на испуг, а не убивать.

Сети стесняли движение тех, на кого попали, и один из сотоварищей Аоки, поняв, что не выбраться, исхитрился высвободить руку и полоснул себя ножом по горлу.

Аоки запутался в одной из сетей, увидел, как Суори споткнулся, повернулся неловко — и клинок солдата вошел в его плечо. Но Уж словно и не заметил этого — и сейчас не ужом его стоило бы прозвать, а черной гадюкой. Аоки поклялся бы сейчас, что у Суори четыре руки — и противники Ужа отступали. А потом Суори пронзило несколько стрел — солдаты сочли за лучшее прикончить разбойника.

Аоки коротко вскрикнул, словно это его клюнула в сердце стрела, попытался выбраться из-под путаницы сплетенных веревок, — но за сеть дернули, и он не сумел даже подняться. Видел, как упавшего Суори ударили для верности длинным клинком… и Уж больше не шевелился. Аоки не мог сдержать слез — а лицо было в пыли, и слезы текли, превращая лицо в разукрашенную узорами маску.

Потом его потащили куда-то. Он пробовал сопротивляться, но сильный удар на какое-то время лишал его возможности владеть своим телом. Поняв, что не выберется, он начал вырываться, словно не человек, а самая настоящая рысь — надеялся, что убьют. Не убили. Затянули веревки потуже, так, что не просто шевелиться — дышать было больно.

Из тех, кто возвращался с поляны, не больше половины взяли живыми, и целым — никого. Все были ранены; пожалуй, Аоки отделался легче многих — он всего-то не мог шевельнуть рукой, и не уверен был, что сможет хоть когда-то по-прежнему ею владеть.

Тех, кто был ранен легко, отделили — на руку Аоки взглянули и оставили его вместе с пятью другими. Когда он сообразил, что это означает, закусил губу и дал себе слово — если уж не удастся сбежать, ни одного звука от него не услышат.

Его и тех пятерых побросали во взятую в ближайшей деревне повозку, наскоро перевязав.

Одного прикончили по дороге — он был ранен в живот. Все равно бы не довезли.

Пути к городу Аоки не запомнил. Он и не ждал, что их привезут в город, думал — вздернут на ближайшем дереве. Нет же, народ должен видеть, что происходит с преступившими закон…

О судьбе оставшихся в пещере Аоки не мог знать, но догадывался, что там тоже мало кто выжил. Выбить людей оттуда не так-то легко, зато не выпускать просто. Хоть запасы и есть, кончатся рано или поздно.

Заметив, что веревки на нем затянуты слишком туго и кровь не может свободно двигаться, путы немного ослабили. Впрочем, тому было уже почти все равно.

Везли долго — останавливались то в одном, то в другом селе, жители толпились вокруг — посмотреть. Ни у кого, похоже, и мысли помочь не мелькнуло — разбойники же, деревенским жителям хоть и мало от них доставалось, а все же… Ну, люди Ёро деревенских обычно не трогали, взять с них было нечего — ну так кто знает, какую шайку изловили на этот раз? Были среди горных разбойников и самые беспощадные убийцы.

По щеке Аоки полз большой рыжий муравей. А согнать невозможно, даже голову толком не повернешь.

Привезли их под вечер — бросили в каменный полуподвал. Дали напиться. Снова связали — не так туго, можно немного прийти в себя.

— Что с нами будет? — спросил Аоки приятелей, хоть ответ знал прекрасно.

— Известно что…

Слишком уж разошлись в горах и предгорьях разбойники. Горожане люто их ненавидели — и боялись. Да и деревенские едва ли относились лучше. Не до милостей было — народ должен знать, что виновные жестоко наказаны. Большую часть — здоровых или легко раненых — увозили к озеру Гэта, в соляные копи. А тех, кого лечить было дорого, казнили на площади — чтобы видели все. Если их не отправили с высохшему озеру и не прикончили по дороге — значит, скоро состоится представление с их участием.

Кто знает — может, оно и лучше. В копях тоже верная смерть, только медленная.

По традиции тем, кого обвиняли, давали возможность высказаться или потребовать защиту. Только ни сам он, ни его товарищи сказать ничего не могли — напротив, нашелся свидетель, показавший, что именно эти люди напали на него в горном ущелье. Аоки помнил этого свидетеля — действительно, его отпустили живым, отобрав две телеги с добром. Зря отпустили…

Солнце жгло. А он чувствовал себя листиком в водопаде. Страха не было. Конечно, он знал о возможности такого конца, но слишком нереальным все это казалось. Впервые ощущал себя маленьким и жалким. Это было непереносимо. Лучше было не думать вообще ни о чем. Приговор был ясен заранее, но кто-то еще надеялся. А потом все зашевелилось, и люди склонились низко. Человек в светло-зеленом, радостном, будто весенний росток, стал возле судьи.

«Что?! — растерянно споткнулась первая мысль. — Что он тут делает?» И даже когда услышал, как к нему обратились, прогнал эту мысль, как нелепость. И только потом осознал, что все увиденное и услышанное — правда. И больше не шевелился. Полное отупение… он уже ничего не хотел. Разве что сдохнуть побыстрее. «Не развязать узел… встретились. Вот оно, данное слово». Осознание это лишило Аоки воли к сопротивлению.

А еще хуже, чем эта мысль, был взгляд — удивленный, растерянный даже — и движение навстречу, едва заметное, словно тот, из Столицы, хотел подойти, что-то спросить… Не подошел. Значит, побоялся признать, что Аоки — его имущество… какое там побоялся, ему дела до бывшего слуги не больше, чем до комка глины на дороге.

Их заперли на ночь — казни совершались с утра. Было темно, пахло камнем и сырым деревом. Строили на совесть — не удерешь, даже если руки чудом освободишь. Кто-то ругался, кто-то вздыхал. Кто-то пытался шутить. Аоки молчал. Его попытались расшевелить, потом решили оставить в покое — думали, ему трудно принять, что жить осталось всего ничего. А он только одно лицо и видел перед собой. Если бы тот пришел сейчас — позволил бы убить себя безропотно. Так долго гнал от себя мысль, что наместником Окаэры может быть он… даже зная имя. Теперь все равно.

«Он спас мою жизнь. Теперь он ее заберет».

* * *

Не только Ниро, мальчишка, замечал, что с господином что-то неладно. Но, кажется, только он не остерегался об этом думать.