Читать книгу "Раненый город - Иван Днестрянский"

— Ну и что? Мясо-то чистое!

— Я, — говорю, — ни разу в жизни этих противных раков не ел!

— Гонишь! Чтобы ни разу не ел раков?! И пиво с ними не пил?! Не верю!

— Это твое дело, верить-не верить. Я на самом деле их ни разу не ел.

— Все равно не верю.

— Почему? Я же верю, например, что вы с Сержем всю жизнь не читали ничего, кроме «Мурзилки» и обрывков газеты «Спорт», что в уборных всегда лежала вместо бумаги. Вот только где он там про царя вычитал, не знаю…

— Баста! — возмущается Достоевский. — А ну, замок, вали отсюда!

— Тогда пора идти пить!

Поднимаемся в комнату, а там Тятя уже приладился вздремнуть. Рядом Федя разлагольствует с красной, как семафор, рожей, обращаясь преимущественно к стенке. Хрипит из потасканного магнитофона «Водочка». Трезвее всех выглядит сидящий в дальнем углу рыбничанин. По комнате, как крысы, шныряет пара слободзейцев. Один из них как раз порывается залезть в шкаф. Типичный швайнфест[70]с мазуриками, обирающими впавших в прострацию пьянчуг.

— Эй, мент! Тебе чего здесь надо? — окрикивает его Серж.

Это тот самый белобрысый опер, который выпросил у меня «Наставления».

— Когда книгу отдашь? — спрашиваю у него.

— Скоро! Через день!

— А ну скройся! Мы с нашими алкашами поговорим!

Слободзейские оперы ретируются. Достоевский с грохотом отодвигает ногой стул от стола и садится напротив Кацапа.

— Охренели совсем?! Вы чего позволяете им здесь лазить? В шкафу гранат полно, хотите, чтобы стырили?!

— Я тут ни при чем, — отвечает сзади Игорь. — Их барахло, пусть они сами и караулят. Я против пьянки и против слободзейцев тем более. Федя же рот открыл: «Козел, жадина, наших друзей гонишь!»

— Сам он козел! Нашел себе друзей, г… дон штопаный!

— Опять нажрались, сукины дети? — поддерживаю разборку. — Совсем тормозов нет! Часа не прошло — и так надраться!

— Показывайте, что осталось!

Кацап изображает обиду. Но это не дело. Надо забрать, переложить в другое место свои гранаты. Продолжатся такие пьянки — точно сопрут. Или подорвутся.

Ревизуем остатки провизии и спиртного. Мало. Хорошо без нас друзья постарались. Серж идет к себе в номер за новой бутылкой и закуской. Кацап, гордый, уходит проветриться. Правильно. Ему и посапывающему в углу Тяте уже хватит. Садимся вокруг столика вчетвером коротать время за картами и беседой. Расписываем на листе бумаги из моей следственной папки «пульку» преферанса. Сколько раз играл в него в студенческих общежитиях и колхозных бараках на сборе винограда! Теперь играю здесь. Под вистующего — с тузующего. Под игрока — с семака. Кто играет семь бубен, тот бывает… удручен. Вот Жорж, поймав «паровоз» из трех вагонов на мизере, ругаясь, пытается сыграть следом «сталинград» — шесть пик. Серж осторожничает, свою игру не ведет и вистует. Судя по моей мелочи, карты на Колобка у него должны быть просто убойные. Ни марьяж, ни третьих валетов тот не разыграет. Давая приятелю шанс, объявляю второй вист и требую вистовать против него стоя. Но, даже не видя карт, Достоевскому удается оставить Жоржа «без лапы». На следующий кон в ощип попадает Рыбница. Мы с Сержем пока в выигрыше.

100

В восемь часов прерываемся на вечерние новости, выходим в холл, где стоит телевизор. Пока в Молдавии замирялись, задрожала от выстрелов земля Таджикистана и с другой стороны Черного моря вспыхнула еще одна, грузино-абхазская война. Надо посмотреть, послушать, что скажут о ней. Мы дружно желаем победы абхазам и поражения грузинским националистам. Но дела там нехороши. Грузинскими войсками захвачен Сухуми, бои идут под Гагрой… Кадры сменяют друг друга. Пролетают так охотно бросаемые националистами на свою же землю боевые самолеты. Вызывая общее удовлетворение, дымится развороченный грузинский танк. И тут же экран едва уловимо мигает, и на нем начинает приплясывать огроменная, весом килограммов сто пятьдесят, бабища. Кто она — грузинка, абхазка или цыганка — непонятно. Из глотки, в обрамлении которой явно не хватает пятачка, несется истерический, хриплый визг: «Мы будем стрелять!!! Мы будем убивать!!!»

— Господи, Боже ты мой! Ну дура так дура! — возмущается Жорж.

В холле свист и улюлюканье:

— Жиртрест в салотопку!

Самые никчемные — они же самые жестокие. Это мы уже проходили. А на экране уже Югославия. Выстрел бросает назад казенник сербской пушки. И екает в груди: точно такое же орудие, какое было у нас! И глаза ищут рядом с ней Колоса и Ешку, пытаются опознать в человеке, подающем новый снаряд, Долбическую Силу. Какая прекрасная на Балканах была страна! Наверное, не хуже нашей. Как разболелась там такая же растравленная хваленым социалистическим федерализмом рана!

У меня к этим войнам интерес абстрактный, у Достоевского — прикладной. Я собираюсь просто слинять из Приднестровья, не возобновляя полученного здесь опыта, а он — податься по найму в одну из «горячих точек» и с большим толком повторить его. Выбирает, как бы не вляпаться в такое же дерьмо. Еще и пытается склонить меня ехать с ним.

— Серж, — говорю, ты уже второй после одного чеченца со мной эти разговоры ведешь. Не хочу! Не верю я больше, что на побегушках у очередных политиканов можно что-то изменить. Сыграть в лотерею — заработать или пропасть — можно. Ну отличишься ты там, все равно же будешь заложником у тех, кто платит тебе по контракту! Пусть лучше будет, чем здесь, где мы «на шарика», пешками сыграли за Смирнова, но не намного. Коли не вышло, снова надо пытаться, согласен. Но по-другому, не на новой войне. Не получится это!

— А где получится? Покажи мне такое место! И как по-другому? К людям надо быть ближе! К настоящим людям!

Что-то мне давно уже кажется, что наибольшее количество настоящих людей не среди нас, а уже на кладбищах. Но сказать так — Достоевский просто из суеверия психанет. Да, война проявляет всех. Погань всякую — воровством и трусостью. Верных товарищей — безропотным сидением под пулями. Движением плечом к плечу. Когда к попавшему в беду другу, не гадая, жив он или мертв уже, как к своей судьбе идут. Она не только разрушает, но и созидает, хотя бы настоящие характеры. Но сегодня не видно конца этой дороги, и слишком много будет на ней мертвых. Тех лучших, кого надо бы сохранить. Пусть на одного павшего солдата придется три убитых им националиста и негодяя… Но настоящих граждан своей страны осталось так мало, что невосполнимы эти потери. Раньше времени защищают последние добровольцы безмолвствующий народ свой. Он тихо отдает их скороспелым политикам на заклание и врагам на убой. Я этой ситуации морально не выдерживаю. Не объясню я ему ничего. Оценки у нас слишком разные.

— Нет. Последнее слово. Пошел бы с тобой, Серж, да о другом думаю. Хочу прожить хотя бы кусочек нормальной, своей собственной жизни, которой у меня до сих пор не было. И могло бы и не быть, если б пулю в башку получил. Подумать хочу. А потом посмотрю.