Читать книгу "Джордж Оруэлл. Неприступная душа - Вячеслав Недошивин"

В.: И почему?..

О.: Вероятно, это способ уверить самого себя в том, что он не заурядность. Двумя качествами Дали обладает бесспорно – даром к рисованию и чудовищным эгоизмом. «В семь лет, – пишет он в первом абзаце своей книги, – я хотел быть Наполеоном. С тех пор амбиции мои росли неуклонно». Фраза эта построена так, чтобы поразить, но, в сущности, это правда… Представьте теперь, что… истинный ваш дар – скрупулезный, академический, иллюстративный стиль рисования, а ваш подлинный удел – быть иллюстратором учебников. Как же в таком случае стать Наполеоном? Выход один: впасть в демонстративную аморальность. В пять лет сбросить малыша с моста, хлестнуть старого доктора плеткой по лицу… всегда будешь чувствовать себя оригинальным. И потом это приносит деньги! И не так опасно, как совершать преступления…

В.: Наш великий Эйзенштейн еще в 1926-м был поражен в Париже, что одна и та же фирма выпускает открытки с изображением святых и порнографические открытки, причем ради выгоды использует одни и те же модели. Другими словами, «всё на продажу». А иногда и ради минуты славы. Ныне кое-кто безбашенный прибивает гвоздем к площади мошонку, кто-то наваливает кучу дерьма в музее – это всего лишь больное честолюбие и сверхэгоизм? Так?

О.: Дали… вырос в развращенном мире двадцатых годов, когда фальсификация была явлением повсеместным… Швырнешь в людей дохлым ослом – они в ответ станут швырять деньгами… Фобия… до того вызывающая лишь хихиканье – стала теперь интересным «комплексом», который можно выгодно эксплуатировать… Вопросы эти – для психолога…

В.: Но за три года до этого вы в эссе «Толстой и Шекспир», разбирая нападки великого Льва на великого же Шекспира (который и не мыслитель, по мнению Толстого, и не драматург) и соглашаясь с Толстым, парадоксально утверждали, что Шекспир тем не менее «оказался неуязвим». Потому, пишете, что «художник – это выше, чем мыслитель и моралист…».

О.: Хотя он должен быть и тем, и другим…

В.: Да, вы это подчеркиваете. Но дальше пишете: «Но только тот роман или пьеса не канет в вечность, в котором заключено нечто помимо мысли и морали, то есть искусство…» Может, в этом разгадка Дали? Может, это тоже искусство?

О.: При определенных условиях, впрочем, неглубокие мысли и сомнительная мораль могут быть хорошим искусством. И если уж такой гигант, как Толстой, не сумел доказать обратное, то вряд ли кто еще докажет это… С другой стороны, нельзя во имя «беспристрастности» делать вид, будто картины типа «Манекена, гниющего в такси» нравственно нейтральны. Это больные и омерзительные картины…

В.: Вы, конечно, правы. Вы не узнали этого, но Дали и сам сказал в конце жизни почти вашими словами: «Я богат, потому что мир полон кретинов…» Но все же – жечь или не жечь Миллера, Лоуренса или того же Гамсуна, замаравшего себя сотрудничеством с нацистами?..

О.: Часто утверждают… будто книга не может быть «хорошей», если в ней выражен явно ошибочный взгляд на жизнь. Утверждают, к примеру, что в наш век любое имеющее подлинно художественное достоинство произведение обязательно будет более или менее «прогрессивно»… При этом игнорируется тот факт, что на протяжении всей истории бушевала такая же борьба между прогрессом и реакцией, и что лучшие произведения любой эпохи всегда писались с нескольких различных точек зрения, и некоторые были заведомо ложные. К писателю как пропагандисту можно предъявлять, самое большее, два требования: чтобы он искренне верил в то, о чем пишет, и чтобы это не было вопиюще глупым. Сегодня, например, можно представить себе хорошую книгу, написанную католиком, коммунистом, пацифистом, анархистом, а то и обыкновенным консерватором. Нельзя представить автором хорошей книги спиритуалиста, бухманита или ку-клукс-клановца. Взгляды, которых придерживается писатель, не должны быть ненормальными (в медицинском смысле этого слова) и не должны противоречить способности к последовательному мышлению; за пределами этого мы вправе требовать от писателя лишь одного: таланта, что, вероятно, есть иное название убежденности… Понимаете… творчество, если оно ценно хоть в чем-то, всегда результат усилий того более разумного существа, которое… свидетельствует о происходящем, держась истины, признаёт необходимость свершающегося, однако отказывается обманываться насчет подлинной природы событий…

Что ж, точка зрения… И, на мой взгляд, актуальная и ныне. Оруэлл ведь и сам только и делал, что «атаковал жизнь» своими книгами, и, кстати, с известной «толикой безответственности», которую признавал за художником. И был в чем-то «асоциален» в обществе, да и в быту. «De mortuis – veritas!» – «О мертвых – правду»: я, во всяком случае, придерживаюсь этого правила древних вместо стыдливого «О покойниках – или хорошо, или никак». Но в чем тогда отличие «интеллектуального эпатажа» Оруэлла от эпатажа Дали, идущего в искусстве на скандал? Мне думается, во-первых, в том, что даже в самых пессимистических произведениях его всегда читалась надежда на перемены – на лучшее, пусть и не скорое будущее. В безнадежном, казалось бы, романе «1984» за миг до ареста Уинстона и Джулии оба, стоя у окна, смотрят на располневшую простую бабу из «пролов», которая развешивает нескончаемое белье во дворе и при этом еще и поет. «Птицы поют, пролы поют, не поет только Партия, – пишет в романе Оруэлл. – Во всех концах мира, в Лондоне и Нью-Йорке, в Африке и Бразилии, в загадочных запретных землях за границей, на улицах Парижа и Берлина, в деревнях безбрежных равнин России, на базарах Китая и Японии – всюду стоит эта непобедимая женщина, изуродованная трудом и родами, работающая от рождения до смерти и всё еще поющая. Из этого мощного чрева выйдет когда-нибудь порода думающих, сознательных людей. Мы – мертвецы; будущее принадлежит им. Но мы можем войти в то будущее, если сохраним живой разум, как они – живое тело, и будем передавать из поколения в поколения тайное учение о том, что дважды два – четыре…»

Но главное, что отличало Оруэлла от желающих хоть чем-нибудь удивить мир художников (и это во-вторых), заключалось в реальном участии в событиях, в «грозной интенсивности ви́дения», в том самом стремлении не «обманываться насчет подлинной природы событий» и «быть полезным». Писатель-боец, воитель, он, как и раньше, был деятелем, а не сторонним наблюдателем. Вот что восхищало в нем и вот что, словами Ричарда Риса, можно было назвать примерами высокой нравственности его! «Лишь тот достоин жизни и свободы, / Кто каждый день за них идет на бой», разве не так?..

Прикиньте: договор на издание «Скотного двора» был уже подписан, ему поет осанну каждый, кто уже прочел сказку. Оруэллу впору купаться в благодушии и умиротворенности. Но в эти же дни в прославленном Гайд-парке арестовывают нескольких человек за продажу пацифистских и анархистских газет и брошюр. Формально – за неподчинение полиции. И приговаривают к полугоду тюрьмы. Одновременно власти санкционируют налет на офис анархистского издательства Freedom Press, основанного, на минуточку, еще в 1886 году при участии Кропоткина, где полицейские изымают сборник «Военный комментарий», критикующий высшее армейское командование. Так вот, факт насилия заставил Оруэлла немедленно выступить со статьей «Свобода парка», где он написал, что свобода слова всегда оказывается под угрозой даже в демократических странах, потому что реально не находится под защитой закона. Более того, он изо дня в день спешит на Эндслей-стрит, 9, где собирались его сторонники, пишет заметки, советует, отлавливает иных влиятельных людей, которые представляли интерес для дела, а иногда и выступает на публике. Какое уж тут умиротворение и почивание на лаврах, какая тут «теплая постель» в мороз! Он и теперь был настолько активен и бескомпромиссен, что, когда был создан Комитет защиты свободы, в который вошли Б.Рассел, Г.Ласки, Э.Форстер, Сирил Коннолли, Бенджамин Бриттен, Генри Мур и даже Виктор Голланц и который возглавил Герберт Рид, борец против нацизма и любой формы диктатуры, Оруэллу предложили стать вице-председателем. Вудкок вспоминал, что приглашение он принял «с некоторой неуверенностью». «“Я не хочу вновь возвращаться в беличье колесо административной работы”, – сказал. Когда я заверил, что это не потребует от него больших усилий и не слишком отнимет его время, он согласился и, в меру сил и здоровья, стал работать». Скажу даже больше: он и привлеченный им Кёстлер подвигнут комитет к созданию «Лиги за достоинство и права человека», и Оруэлл сам набросает манифест этой будущей лиги. Даже деньгами поможет, даже притащит на Эндслей-стрит пишущую машинку жены. И, кстати, кто не знает: из этой Лиги в противостоянии ее Национальному совету по гражданским свободам (NCCL), куда проникнет значительное число коммунистов и их попутчиков, из принципов его манифеста вылупятся потом и знакомая нам «Международная амнистия», и Конгресс культурных свобод – организации, которые переживут его и «отцов-основателей».