Читать книгу "Житейские воззрения кота Мурра - Эрнст Теодор Амадей Гофман"

жутко карикатурный оттенок.

– Милая моя барышня, – заговорил он резким тоном, таким, каким хвастливые ярмарочные шарлатаны расхваливают свои необыкновенные чудеса, – милая моя, прекрасная барышня, еще немножечко терпения, вскоре я буду иметь честь показать вам здесь, в рыбачьей хижине, самые удивительные из моих чудес. Я покажу вам пляшущих человечков, покажу карлика-турка, который знает, сколько лет каждому из присутствующих в гостиной, покажу вам эти автоматы, эти палингенезы, или зародыши, покажу вам эти загадочные картинки, эти оптические зеркала – все прелестные волшебные игрушки, но вот самой-то лучшей изо всех них я еще и не назвал! Моя невидимая девушка уже тут! Взгляните-ка, там наверху она уже сидит наготове в стеклянном шаре! Правда, она пока еще не вещает, она еще не отдохнула после далекого путешествия, ибо она прибыла сюда прямо из далекой Индии.

Через несколько дней, милая моя барышня, придет сюда моя невидимка, и тогда мы расспросим ее о принце Гекторе, о Северино и обо всех прочих происшествиях прежних и будущих времен! Ну а покамест – немножечко простых развлечений!

Сказав это, маэстро с быстротой и проворством юноши запрыгал по комнате, завел свои механизмы и отрегулировал магическое зеркало. И во всех уголках все ожило и зашевелилось, автоматы зашагали и завертели головами, и искусственный петух захлопал крыльями и закукарекал, и сама Юлия и маэстро стояли как бы в одно и то же время в комнате и вне ее – на свежем воздухе, в парке! Юлия давно привыкла к такого рода шуткам и забавам, но все-таки странное настроение маэстро чем-то ужаснуло ее.

– Маэстро, – заговорила она в полном испуге, – маэстро, что это вдруг случилось с вами?

– Дитя мое, – ответил ей маэстро самым серьезным образом, – это нечто прекрасное и чудесное, но нет, никак не годится, чтобы ты теперь узнала об этом. И все-таки пусть все эти вещицы – живые и мертвые в одно и то же время – выделывают здесь свои шутки, а я тебе тем временем поведаю кое о чем, доверю тебе ровно столько, сколько тебе нужно знать! Милая моя Юлия, твоя собственная мать замкнула перед тобой свое материнское сердце, я хочу открыть тебе это, чтобы ты смогла заглянуть в него, в это сердце, чтобы ты смогла увидеть опасность, которая тебе угрожает, и чтобы ты смогла избежать ее. Узнай же, во-первых, безо всяких обиняков, что твоя мать твердо задумала ни много ни мало как…

(Мурр пр.)…лучше пока все остается как есть. – Юноша-кот, будь скромен, как я, и не суйся всюду со своими стихами, когда вполне достаточно простой и честной прозы, чтобы связать твои мысли воедино. Вставные стихи в книге, которая написана прозой, имеют то же назначение, что шпиг в колбасе, а именно – они должны быть рассеяны там и сям, мелкими кусочками, чтобы придать всей смеси больше жирного блеска, больше сладостной прелести вкусу всего колбасного изделия! Я не боюсь, что мои коллеги-поэты сочтут это уподобление чересчур низменным и неблагородным, ибо поскольку оно заимствовано у нашего любимого, наиболее вкусного блюда, то оно несомненно справедливо; и в самом деле – порой хороший стих столь же полезен для посредственного романа, как жирный шпиг полезен для тощей колбасы! Я говорю это как эстетически образованный и вообще многоопытный кот. Хотя при моих принципах, которые я исповедовал до сих пор, принципах философских и нравственных, – все поведение пуделя Понто, его манера обеспечивать себе благосклонность своего хозяина казались мне весьма недостойными, даже, пожалуй, мизерабельными, все же его непринужденное приличие, его элегантность, его прелестная легкость обращения – все это меня весьма подкупало. Со всей горячностью я пытался переубедить себя, доказать себе, что я – при моей учености, при моем воспитании, при моей серьезности во всех моих деяниях и моих поступках – стою на гораздо более высокой ступени, чем невежда Понто, который лишь там и сям нахватался кое-каких верхов из разных наук. Однако некое неотвязное чувство подсказало мне, и совершенно недвусмысленно, что Понто везде будет стараться затмить меня, – вот почему я оказываюсь вынужденным признать существование более знатного сословия и причислить пуделя Понто к этому избранному сословию.

Гениальная голова, подобная моей, при всяком жизненном испытании всегда порождает свои особливые, своеобычные мысли, и так точно случилось со мной, когда я раздумывал о моем душевном настроении, обо всех моих взаимоотношениях с Понто, обо всех весьма занятных наблюдениях, которые, пожалуй, достойны того, чтобы поведать о них в дальнейшем. Как это получается, – говорил я, обращаясь к себе самому, в раздумье положив лапу на свое чело, – что великие поэты, великие философы, во всех прочих отношениях остроумные, обладающие житейской мудростью, проявляют такую явную беспомощность во взаимоотношениях с так называемым светским обществом? Они почему-то всегда ухитряются очутиться там, где им как раз в это мгновение не следует быть; они говорят, когда им, собственно, следовало бы помолчать, и, напротив, они молчат там, где нужны слова; они как бы вталкивают себя в общественные круги, везде идя при этом наперекор течению, и уязвляют при этом самих себя и других; одним словом, они напоминают человека, который, когда целая шеренга людей, вознамерившихся прогуляться, без разногласий выходит на прогулку, почему-то один рвется к воротам и затем, с яростью продолжая свой путь, нарушает всю эту стройную шеренгу. Это приписывают, я знаю, отсутствию светской культуры, а культуры этой нельзя достичь попросту, торча за письменным столом, – я думаю, впрочем, что эту самую культуру можно без труда приобрести и что наша непреоборимая беспомощность, пожалуй, должна иметь какую-то иную причину. Великий поэт или философ не стал бы таковым, если бы он не ощущал своего умственного превосходства; но точно так же он должен был бы быть лишен глубокого чутья, присущего каждому мыслящему человеку, чтобы не уразуметь, что это его умственное превосходство именно потому не может быть признанным, что оно нарушает равновесие, постоянное поддержание которого является основной тенденцией так называемого светского общества. Всякий голос вправе звучать здесь, лишь вступая в совершенный общий аккорд, но голос поэта диссонирует, и даже если он в других обстоятельствах и может быть весьма хорошим, тем не менее именно в этот миг он может оказаться прескверным голосом, ибо не гармонирует с целым, нарушает его. Хороший тон, однако, так же как и хороший вкус, заключается именно в том, чтобы миновать все ненадлежащее, негармонирующее.

Итак, как я полагаю далее, именно то самое дурное настроение, которое вызывается противоречием между чувством внутреннего превосходства и этими досадными неуместными явлениями, и мешает не обладающим