Читать книгу "Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея - Кай Берд"

людям думать». Со своей стороны Оппенгеймер не считал институт местом, где велись серьезные исследования. После первого посещения института в 1934 году он саркастически написал брату: «Принстон — это дом сумасшедших, где в пустоте блистают эгоистические светила, разобщенные и беспомощные». Теперь он переменил свое мнение. «Для хорошей работы потребуются кое-какие мысли и заботы, — сказал он Китти, — но такие вещи даются мне естественным путем». В случае переезда в Принстон Оппенгеймер пообещал жене сохранить дом в Игл-Хилл, чтобы проводить лето в Беркли. Кроме того, ему надоели длительные поездки в Вашингтон. «Не могу же я все время жить, как прожил последнюю зиму, — в самолетах». За год он совершил пятнадцать трансконтинентальных перелетов из Калифорнии в Вашингтон и обратно.

Все еще колеблясь, Оппенгеймер посоветовался с новым вашингтонским другом, судьей Феликсом Франкфуртером, который сам одно время был попечителем института. Франкфуртер выразил сомнение: «У вас не будет свободы заниматься творческой работой. Почему бы вам не переехать в Гарвард?» Когда Оппи жестко ответил, что прекрасно знает, почему не хочет ехать в Гарвард, Франкфуртер направил его к еще одному приятелю, хорошо знакомому с Принстоном. По мнению этого человека, «Принстон был странным местом, но если есть четкая идея, во что его превратить, то можно попробовать».

Оппенгеймер склонялся к тому, чтобы принять новый вызов. Должность соответствовала его административным талантам, обещала оставлять достаточно времени для государственных дел помимо основной работы, местоположение выглядело идеальным — на коротком расстоянии по железной дороге и от Вашингтона, и от Нью-Йорка. Он все еще раздумывал, пока, согласно одному очевидцу, не услышал в машине радиосообщение о том, что Роберт Оппенгеймер назначен директором Института перспективных исследований. «Что ж, — сказал Роберт Китти, — вопрос, похоже, снят».

«Нью-Йорк геральд трибьюн» приветствовала в редакционной статье выбор нового директора института как «удивительно подходящий». «Его имя — доктор Дж. Роберт Оппенгеймер, но друзья называют его Оппи». Авторы передовиц рассыпались в комплиментах, называя Роберта «удивительным человеком», «лучшим среди ученых», «не лишенным остроумия практиком». Один из попечителей института Джон Ф. Фултон был приглашен на обед в дом Роберта и Китти и записал впечатления в своем дневнике: «Внешне он сухощав и скорее слаб, однако его глаза невозмутимо пронизывают тебя насквозь; его находчивость в беседе дает ему большую силу, он сразу же завоевывает уважение любой компании. Ему сорок три года, и, несмотря на увлечение ядерной физикой, он не забывает латынь и греческий, имеет обширные познания в истории и коллекционирует картины. В нем самым невероятным образом сочетаются и точные, и гуманитарные науки».

Льюиса Стросса, однако, раздражала медлительность, с которой Оппенгеймер принимал решение. Стросс, самостоятельно добившийся богатства миллионер, несмотря на университетское образование, начинал коммивояжером и продавцом обуви. В 1917 году в возрасте всего двадцати одного года он получил работу помощника у Герберта Гувера, инженера и начинающего политика с репутацией «прогрессивного» республиканца в духе Тедди Рузвельта. В это время Гувер руководил программой продовольственной помощи Вудро Вильсона для беженцев в объятой войной Европе. Работая бок о бок с другими протеже Гувера, например Харви Банди, молодым умным элитным адвокатом из Бостона, Стросс воспользовался должностью заведующего программой как плацдармом для проникновения на Уолл-стрит. После войны Гувер помог Строссу получить вожделенную должность в нью-йоркском инвестиционном банке «Кун, Леб и Ко». Работящий и угодливый, Стросс вскоре женился на Элис Ханауэр, дочери одного из товарищей Куна и Леба. К 1929 году он и сам приобрел статус полного товарища, делая больше миллиона долларов в год. Крах 1929 года Стросс пережил без особых потрясений. В 1930-е годы он стал злостным противником «Нового курса», что не помешало ему убедить администрацию Рузвельта взять его на работу в главное управление вооружений Министерства ВМС за девять месяцев до Перл-Харбора. Позже он служил помощником по особым поручениям у министра ВМС Джеймса Форрестола, закончив войну в почетном звании контр-адмирала. В 1945 году Стросс воспользовался связями на Уолл-стрит и в Вашингтоне, чтобы выкроить для себя в послевоенном истеблишменте еще одну влиятельную должность. Следующие двадцать лет такое влияние будет пагубно сказываться на жизни Оппенгеймера.

ФБР перехватило первый отзыв Оппенгеймера о Строссе: «Что касается Стросса, я его немного знаю. <…> Не очень культурен, но он не будет мешать». Лилиенталь в разговоре с Оппи сказал, что Стросс «активно мыслящий человек, определенно консерватор, очевидно, не так уж плох». И тот и другой недооценили Стросса. Нового председателя КАЭ отличали патологическая амбициозность, крепкая хватка и невероятная вспыльчивость, сочетание, делавшее его крайне опасным соперником в бюрократических войнах. Один из коллег по КАЭ так описывал его: «Если вы не согласились с Льюисом один раз, он посчитает вас дураком. Но если вы продолжаете не соглашаться, он быстро запишет вас в предатели». Журнал «Форчун» нарисовал его портрет как человека с «совиным лицом», оппоненты считали его «обидчивым, интеллектуально высокомерным и безжалостным в схватках». Стросс несколько лет оставался главным раввином манхэттенского храма Эману-Эль, той самой синагоги, из которой Феликс Адлер ушел в 1876 году, чтобы основать Общество этической культуры. Стросс гордился и своим еврейским наследием, и происхождением из южных штатов, он настаивал, чтобы его фамилию произносили на южный манер — Стровз. Ханжа до мозга костей, Стросс фиксировал каждую обиду, тщательно внося ее в бесконечный список под одной и той же рубрикой — «приложение к делу». Он, как писали братья Олсоп, был человеком «с отчаянной потребностью в демонстрации другим своей важности».

Китти приветствовала решение мужа о переезде на восток. ФБР подслушало, как она сказала какому-то торговцу, что семья «уезжает ненадолго, всего на 15–20 лет». Оппи сообщил, что их новый дом в Принстоне, особняк Олден-Мэнор, состоит из десяти спален, пяти ванных комнат и «славного сада». Неудивительно, что коллеги Оппенгеймера по Беркли приуныли. Заведующий кафедрой физики назвал его отъезд «величайшим потрясением из когда-либо пережитых факультетом». Эрнест Лоуренс был обижен, что узнал о бегстве Оппи из радионовостей. С другой стороны, друзья Оппенгеймера на Восточном побережье были очень рады. Исидор Раби писал: «Я ужасно доволен, что ты приезжаешь. <…> Для тебя это резкий разрыв с прошлым, и время для этого самое подходящее». Бывшая хозяйка квартиры и личный друг Мэри Эллен Уошберн закатила для него прощальную вечеринку.

Оппи оставил позади много старых друзей и старую любовь. Он всегда высоко ценил дружбу с доктором Рут Толмен. Во время войны близко сотрудничал с мужем Рут Ричардом, служившим в Вашингтоне научным советником генерала Гровса. Именно Ричард приложил больше всего усилий, чтобы убедить Оппи