Читать книгу "Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея - Кай Берд"

в июле или августе 1946 года — Шевалье и Элтентон случайно встретились на обеде у общего друга в Беркли. Они увиделись впервые после 1943 года. Шевалье рассказал о своем июньском вызове в ФБР. Поделившись воспоминаниями, оба поняли, что их допрашивали в один и тот же день. Как ФБР, поражались они, пронюхало про их беседу?

Несколькими неделями позже Оппенгеймер пригласил супругов Шевалье на коктейль в Игл-Хилл. По просьбе хозяина они приехали пораньше, чтобы поговорить как старые друзья до появления остальных гостей. Согласно мемуарам Шевалье, как только он упомянул недавний вызов в ФБР, «лицо Опье сразу же омрачилось».

«Давайте выйдем», — предложил Роберт. Хок принял слова Оппи за намек, что его дом прослушивается. Они вышли в сад позади дома. Пока они шли, Шевалье подробно рассказал о допросе. «Опье, конечно же, очень расстроился, — писал Шевалье в 1965 году. — Он задавал множество вопросов». Когда Шевалье объяснил, что не хотел признаваться ФБР в беседе с Элтентоном, Оппенгеймер заверил его, что он поступил правильно. «Знаешь ли, я был обязан сообщить об этом разговоре», — признался Оппенгеймер.

«Да, — ответил Шевалье, хотя вовсе не был уверен в такой необходимости. — А как насчет этих трех ученых и повторных попыток выудить секретную информацию, в которых меня подозревают?»

Оппенгеймер, по словам Шевалье, оставил этот критический вопрос без ответа.

Стоя в саду около дома и пытаясь восстановить в памяти то, что он сказал Пашу в 1943 году, Роберт все больше и больше приходил в возбуждение. Он показался Шевалье «невероятно нервным и натянутым».

Наконец, Китти позвала: «Дорогой, гости приехали, тебе лучше вернуться в дом». Оппи резко ответил, что будет через минуту, но продолжал расхаживать туда-сюда, попросив Шевалье повторить историю. Через несколько минут Китти вышла еще раз, попросив его немедленно вернуться. Оппи огрызнулся, Китти настаивала на своем. «И тут к моему ужасу, — писал Шевроле, — Опье разразился потоком ругательств, всячески обзывая Китти, крикнул ей, чтобы она не лезла не в свое дело и… убиралась к черту».

Шевалье никогда прежде не видел своего друга таким несдержанным. Но и после этого Роберт не пожелал закончить разговор. «Его что-то явно тревожило, — писал Шевалье, — но он не обмолвился даже намеком».

Пятого сентября 1946 года вскоре после этого напряженного разговора агенты ФБР нанесли визит в кабинет Оппенгеймера в Беркли. Он не удивился, когда они потребовали рассказать о разговоре с Шевалье в 1943 году. Любезным тоном Роберт объяснил, что Шевалье информировал его о замысле Элтентона, который он с ходу отверг. Он припомнил свое замечание, что «подобные действия являются изменой или пахнут изменой». Роберт опроверг предположение, что Шевалье пытался выведать сведения о проекте бомбы. В ответ на дальнейшие вопросы «Оппенгеймер сказал, что из-за давности лет он слабо помнит, какие именно слова произносил в ходе беседы с Шевалье и любая попытка восстановить ее была бы гаданием на кофейной гуще, хотя он совершенно точно помнит, что произносил такие слова, как “измена” или “предательство”».

Когда агенты ФБР попытались нажать на него в связи с упомянутыми тремя другими учеными, связанными с Манхэттенским проектом, Оппенгеймер ответил, что «выдумал» эту часть истории, чтобы не раскрывать личность Шевалье. «Оппенгеймер сказал, что, давая показания по этому вопросу МИО [Манхэттенскому инженерному округу], он стремился скрыть личность Шевалье с помощью “совершенно выдуманной истории”, которую потом назвал “затейливой сказкой про белого бычка”, о том, как с подачи Элтентона кто-то выходил с предложением выдать информацию еще на трех ученых».

Зачем Оппенгеймер это говорил? Почему признался во лжи, сказанной в 1943 году? Одно очевидное объяснение — его история правдива. Когда Паш надавил на него в 1943 году, он немного потерялся и приукрасил свои показания тремя выдуманными учеными, чтобы подчеркнуть важность дела и отвлечь от себя внимание. Другое объяснение: во время разговора в саду Роберт впервые понял, что Шевалье не выходил на трех других ученых. В конце концов, Элтентон называл в разговоре с Шевалье Оппенгеймера, Лоуренса и, возможно, Альвареса в качестве потенциальных объектов, и Шевалье вполне мог передать его слова Оппенгеймеру во время разговора на кухне. Третий вариант: Оппенгеймер говорил правду в 1943 году, но теперь счел нужным поменять историю, чтобы вывести из-под удара Шевалье и других ученых. Враги Оппенгеймера будут утверждать на слушании по вопросу об отмене секретного доступа в 1954 году, что именно последний вариант и есть правда, однако он представляется наименее вероятным из трех возможных. Роберт давно выдал Шевалье, а Лоуренс и Альварес вряд ли нуждались в его защите. Единственный, кто в ней нуждался, был сам Оппенгеймер, однако признание, сделанное ФБР в 1946 году, в том, что тремя годами раньше он солгал военной разведке, не лучший способ защитить себя и других, если только его показания не были неприукрашенной правдой. Все эти объяснения снова всплывут и вызовут серьезные вопросы через восемь лет на дисциплинарном слушании по отмене секретного допуска. Нестыковки этих двух версий возымеют для Оппенгеймера катастрофические последствия.

В конце 1946 года в Сан-Франциско прилетел Льюис Стросс, назначенец Трумэна на пост председателя Комиссии по атомной энергии. В аэропорту нового начальника встречали Эрнест Лоуренс и Оппенгеймер. Прежде чем приступить к обсуждению вопросов КАЭ, Стросс отвел Оппенгеймера в сторону, сказав, что хотел бы поговорить об одном деле. Стросс и Оппенгеймер до этого встречались всего один раз — в конце войны. Расхаживая по бетонному покрытию аэропорта, Стросс сообщил, что является попечителем Института перспективных исследований в Принстоне, штат Нью-Джерси. На тот момент он возглавлял комитет попечителей, созданный для поиска кандидатуры на пост директора института. Фамилия Оппенгеймера находилась в первой пятерке кандидатов, поэтому попечители поручили Строссу предложить должность Роберту. Оппенгеймера идея заинтересовала, но он попросил дать ему время на размышления.

Примерно через месяц в конце января 1947 года Оппенгеймер вылетел в Вашингтон, где за завтраком Стросс долго расхваливал новую должность. В тот же день Оппенгеймер позвонил Китти и сказал, что пока не принял окончательное решение, но предложение ему «по душе». Стросс якобы высказал интересные мысли о будущем института, хотя и не очень реалистичные. Оппи заметил, что в институте «ни один ученый не занимается наукой», однако он «мог бы быстро изменить это положение».

Институт больше всего был известен как обитель и интеллектуальный приют Альберта Эйнштейна. Когда Стросс попросил Эйнштейна дать описание идеального кандидата на должность директора, тот ответил: «А-а, с радостью. Вам следует найти спокойного человека, который не будет мешать