Читать книгу "Дань псам. Том 2 - Стивен Эриксон"

Одержимость – это безумие, горячка. Когда она прорывается на поверхность, это невыносимо. Невозможно не заметить наносимый ею урон, не видеть, по какому узкому пути вынужден идти человек – словно между зарослями терновника, между острыми лезвиями ножей. Один неверный шаг – и прольется кровь, и вскоре бедняга превратится в сплошную рану, окровавленный, не видящий ничего, кроме того, что ждет где-то впереди.

А если он найдет то, что ищет? Если победит в своей последней битве – какой бы она ни была? Что будет с Путником?

Это убьет его.

Смысл жизни будет… потерян.

Нижние боги, я не смогу смотреть на это. Не смогу.

Ведь у меня есть своя одержимость…

Путник шагал, продолжая мрачный спор с самим собой. Самар Дэв и Карса ехали на Погроме, но теперь и это устрашающее животное начало сбоить, замедляться, словно встретив какое-то препятствие. Конь тряс головой, стучал копытами в утоптанную землю.

Наконец, когда Погром чуть не начал пятиться, Карса тихо прорычал что-то и натянул поводья.

– Слезай, ведьма, – сказал он, когда Путник в очередной раз прошагал мимо. – Дальше пойдем пешком.

– А Погром…

– Он сам о себе позаботится. А когда понадобится, мы найдем друг друга.

Они спешились. Самар потянулась.

– Я выдохлась. Голова – как сырой горшок в печи для обжига – вот-вот взорвется. Карса…

– Если хочешь, оставайся здесь, – прервал он, глядя на спину Путника. – А я пошел.

– Зачем? Куда бы он ни направлялся, это его битва, а не твоя. Ты ему не поможешь. И не должен помогать, Карса, ты ведь это понимаешь?

Он сморщился.

– Я могу прикрыть его спину…

– Зачем? Мы путешествовали вместе просто потому, что так удобнее. А теперь все кончено. Не понимаешь? Кончено. Один неверный шаг, просто перейди ему дорогу, и он обнажит свой меч. – Она с силой прижала ладони к векам. Перед глазами вспыхнули огоньки. Совершенно такие же, как в близком городе. Опустив руки, она заморгала мутными глазами на тоблакая. – Карса, имей жалость, давай вернемся. Оставим ему… то, что ждет в Даруджистане.

– Ведьма, мы шли по следу.

– Прости, что?

– По следу. – Он посмотрел на нее сверху вниз. – По следу Гончих.

Она снова перевела взгляд на город, увидев поднимающийся огненный шар, и через несколько мгновений гром потряс землю у них под ногами. Гончие. Они раздирают город.

– Нам нельзя туда! Нам нельзя туда!

В ответ Карса оскалился.

– Я не доверяю этим бестиям – они пришли защищать Путника? Или затравить его на улицах? – Он покачал головой. – Я не собираюсь наступать ему на пятки, ведьма. Будем держаться на приличном расстоянии, но я прикрою его спину.

Ей хотелось завизжать. «Тупой, упрямый, своевольный, толстолобый ублюдок!»

– А кто прикроет спину нам?

Внезапно ее глаза наполнила тьма, и Самар Дэв, видимо, пошатнулась, потому что уже через мгновение Карса держал ее в руках, и на лице его была написана непритворная тревога.

– Самар, что с тобой?

– Идиот, а сам не чувствуешь?

– Нет, – ответил он.

Она подумала, что он лжет, но спорить не было сил. Огромная, бездонная тьма, казалось, хочет ее поглотить целиком. И самое ужасное, было в этом нечто соблазнительное. Мокрая от пота, с подгибающимися ногами, Самар Дэв вцепилась в руку Карсы и тихо произнесла:

– Останься здесь.

– Нет, это ничего не изменит.

Карса вдруг выпрямился и посмотрел в ту сторону, откуда они пришли.

– Что? Что там?

– Снова этот проклятый медведь.

Она обернулась. Да, примерно в сотне шагов – огромный темный силуэт. Ближе не подходит.

– Что ему нужно от меня? – спросила Самар шепотом.

– Оставайся тут, ведьма, и, может быть, узнаешь.

– Нет. Мы идем за Путником. Это решено.

Карса помолчал и вдруг фыркнул.

– Я вот думаю…

– Что?

– Ты хотела знать, кто прикроет спину нам.

Она нахмурилась, коротко ахнула и снова посмотрела на чудовищного зверя. Тот просто… стоял, медленно покачивая громадной головой, иногда задирал нос, глядя в их сторону.

– Я бы не доверяла ему, Карса, совсем не доверяла бы.

Карса пожал плечами.

И все же она упорствовала, глядя в ночное небо.

– Карса, где проклятая луна? Где, во имя Бездны, проклятая луна?

Теперь Каллор был уверен. В Даруджистане сошлись силы. Столкновение со смертельными последствиями, и пролилась кровь.

Он жил ради таких моментов. Внезапные возможности, неожиданные силы оказываются в пределах досягаемости. В нем проснулось предвкушение.

Жизнь подбрасывает возможности, и понять, чего стоит человек, можно по тому, хватает ли ему смелости, нахальной решимости ухватить удачу и не отпускать. Каллор не зевал в такие моменты. Пусть проклятия сыплются на него; пусть поражения молотят его снова и снова. Он встанет, отряхнет пыль и начнет заново.

Он знал, что этот мир проклят. Знал, что преследующее его проклятье ничем не отличается от хода самой истории – бесконечной череды неудач и мелких триумфов, которые исчезают, стоит только перестать их поддерживать. Лелеять. Знал, что сама жизнь очень просто исправляет нарушенное равновесие: стирает все и начинает с чистого листа.

Слишком часто ученые и историки рассматривают принцип схождения очень усеченно. В терминах взошедших, богов и мощных сил. Но Каллор понимал: события, которые они описывают и изучают, – лишь концентрированное выражение чего-то более громадного. Целые века сходились в хаосе и смятении, в анархии самой Природы. И обычно лишь немногие постигали творящуюся вокруг катастрофу. Остальные просто выполняли день за днем свои жалкие обязанности, не поднимая глаз и считая, что все в порядке.

И Природе неинтересно трясти их за шиворот или подсовывать гремучую змею, заставляя раскрыть глаза. Нет, Природа просто стирает их с доски.

И, если честно, они вполне этого заслуживают. И ничего более. Есть, конечно, такие, кто сочтет подобный взгляд отвратительным, а самого Каллора – чудовищем, лишенным сострадания, покрытым несмываемым позором, и все такое прочее. Но это неправда. Сострадание не спасает от тупости. Слезливая забота не заменяет спокойного понимания. Сочувствие не отменяет результатов грубого, хладнокровного наблюдения. Слишком просто и дешево – волноваться и ломать руки, стонать в искреннем сочувствии; это проклятая самозащита, дающая прекрасное оправдание тому, кто ничего не делает, а только принимает благородную позу.