Читать книгу "Танатос - Рю Мураками"

Кубинская музыка не похожа ни на мексиканскую, ни на лос-анджелесскую. На острове Свободы огромное количество музыкальных направлений, но их нельзя рассматривать по отдельности. Если отбросить некоторые безынтересные сочинения, можно сказать, что кубинская музыка основывается на мощных непрекращающихся ритмах. Ее можно противопоставить классическим музыкальным темпам: аллегро, анданте, аллегро, опять аллегро, адажио, анданте кантабиле. Я был уже по уши влюблен в кубинскую музыку, когда услышал нигерийскую музыку народа йоруба, которая, как говорят, и была ее прародительницей. По всей видимости, кубинские ударные звучат полнее и мощнее, чем те, которые используются на родине этой музыки. Именно те, кто был вынужден оставить свою родную землю, свой дом, деревню, с большей настойчивостью искали эти потерянные ритмы. Необходимо, чтобы все синкопы были четко слышны в ключевых местах. Конечно, в кубинской музыке есть место и мелодии, но тут она не играет роли рабыни сентиментализма и не имеет отношения к сентиментализму рабов. Мелодия возникает из кусочков ритма, она словно подстегивает, активизирует ритм и перебрасывает между ритмами своеобразный мостик. Вот почему мелодика в этой музыке столь скупа.

Отношения между Язаки и Рейко чем-то напоминали мне эти особенности кубинской музыки. Письмо Язаки было простым, четким, точным. И еще оно мне показалось страшно жестоким. «Позволь дать тебе последний совет… последнюю каплю моей любви». Такие слова, как «последний», «капля», «любовь», да еще поставленные рядом, у людей моего поколения вызовут лишь улыбку. Родившиеся в Японии восьмидесятых годов не верят в слова. Откровенно говоря, мы считаем, что в словах нет никакого смысла. Смысл является чем-то вроде незначительной принадлежности, зависящей от воли обстоятельств. Совет Язаки был таков: «Запомни раз и навсегда — меня для тебя больше не существует». Меня для тебя больше не существует… Это были, наверное, самые честные слова человека, не собиравшегося скорбеть из-за утраты. И, вероятно, для Рейко это оказалось ударом. Не потому, что письмо было безжалостным и жестоким, а из-за того, что там не содержалось ни грана лжи. Должно быть, она перечитывала его сотни раз. Она лишилась рассудка, но было ли это из-за того, что она не смогла перенести его отсутствие, я не знал. Причинам для сумасшествия несть числа. Было бы неплохо связаться с этим Язаки. Его имя было мне знакомо. Он снимал музыкальные комедии, пользовавшиеся успехом уже несколько лет. Я не мог позаботиться сам об этой женщине.

Она проснулась часов в семь вечера, когда солнце уже полностью зашло и легкий дождик побрызгал на пляж Варадеро. Сон ее длился не более двух часов.

Она проснулась в страхе, с видом человека, не знающего, где и зачем он здесь. Потом она потянулась, сбросила с плеч банное полотенце и пробормотала какое-то неизвестное мне иностранное имя, то ли Жюрар, то ли Жерар. В тот момент я сидел на диване и читал туристический проспект о Варадеро на английском и испанском языках. Поскольку комната располагалась на пятом этаже, да еще работал кондиционер, комаров практически не было. С моря доносился шум волн, разбивавшихся где-то у подножия отеля, шуршала крыльями ночная бабочка, летая вокруг ночника, да негромко ворчал вентилятор. По комнате распространялся запах манго, что принес гарсон для дорогой гостьи; тарелка со спелыми плодами стояла на столе.

Она проснулась в дурном настроении. Даже обычная барышня проснулась бы в таком настроении после запоздалой сиесты, измученная разницей во времени, жарой и усталостью. А Рейко была не совсем обычной.

Через полчаса она наконец произнесла:

— Давайте съедим что-нибудь.

Я предложил ей спуститься в старый ресторан бывшего треста Дюпона де Немура. Рейко приняла душ и, даже не дав волосам высохнуть, сразу натянула коротенькое платье цвета глицинии. Презрев чулки, она надела кожаные туфли, делавшие ее как будто выше ростом. Их пряжки из серебристого металла очень хорошо гармонировали с узорами на облицовке стен старой резиденции промышленного магната.

— Красивое место.

— До революции это была резиденция Дюпона де Немура.

— Кого?

— Де Немура, богатейшего американца.

— Дюпон, вы сказали?

— Да, вы знаете его?

— Естественно. Это был знаменитый японский садовник.

— Ах вот как? Я не знал.

— Он был специалист по цветам; когда-то он решил эмигрировать в Южную Америку, но по дороге сделал остановку на Кубе и так полюбил эту страну и ее климат, что решил навсегда здесь остаться; его звали Такенака или Такеучи, что-то вроде этого. А вы что же, не слышали о нем?

— Нет, не слышал.

Пока мы беседовали таким образом, к нам вышел метрдотель. Он проводил нас через прихожую, потом мы пересекли огромный холл, затем коридор, где пол был выложен древней керамической плиткой, и наконец вошли в бывшую бальную залу, где теперь размещался ресторан. Три из четырех столиков оказались заняты. Взгляды всех присутствующих сразу же обратились к Рейко. Молодая и красивая японка с ногами топ-модели, в коротком платье цвета глицинии, прекрасно соответствовала интерьеру старой резиденции и в то же время вносила некий диссонанс.

— Я бы выпила чего-нибудь покрепче.

Она заказала ром семилетней выдержки и осушила стакан одним глотком. Мне показалось, что я вижу, как ром течет у нее по пищеводу.

— Так вот, этот садовник, Такенака или Такеучи, пользовался большим уважением Дюпона де Немура.

Она хлопнула второй стакан рома и принялась рассказывать свою историю. Я машинально нащупал в своем кармане ее паспорт и бумажник, которые она передала мне, как только мы вышли из номера. В бумажнике лежало чуть меньше двух тысяч долларов наличными, кредитка (но, по-моему, не «Виза Голд») и клочок бумаги, испещренный номерами телефонов. Еще в машине я разглядел, что имени «Язаки» там не было, только с краю был набросан телефон Кейко Катаоки с кодом Японии.

— Вы действительно не знаете этого человека, Такенака или Такеучи?

— Нет.

— Он создавал шедевры ландшафтного искусства, де Немур был от них без ума. Такенака пытался развести здесь японскую лилию, у него ничего не получалось, но когда он все-таки добился успеха, то назвал этот вид в честь Хосе Марти, национального поэта, стоявшего у истоков независимости Кубы. Когда Япония начала войну со Штатами, Такенака, поскольку он был японец, интернировали и поместили в концентрационный лагерь. Дюпон делал все, что мог, чтобы выручить его, но, как бы это сказать… ведь речь шла о государственной безопасности, и даже могущественному Дюпону не удалось добиться, чтобы для Такенака сделали исключение, но даже оказавшись в концлагере, он не стал обвинять в этом никого, он не держал зла на кубинцев, он благодарил Дюпона, благодарил за все его старания, а потом, после войны, когда разразилась революция и Батиста был свергнут, когда Фидель Кастро, Че Гевара и Камило Сьенфуэгос шли маршем

на Гавану, освобождая провинцию за провинцией, Такенака заметил, что эта революция была истинной, так как пользовалась поддержкой всего народа; а почему народ поддерживал ее? да потому что революция говорила на языке реальности, на языке настоящего… так если вы не Такенака, то кто же вы тогда?