Читать книгу "Жаждущие престола - Валентин Пронин"

– А колокольцами, государь, серебряными.

– Еще у Годунова соколиной охотой Телятевский ведал, – вставил, будто невзначай, Басманов и взглянул вопросительно.

– Ничего, он мне присягнул вольно, – бечпечно ухмыльнулся Самозванец. – Зато дело знает. Он и у братца моего тихого Федора Ивановича в сокольничих ходил. Давай, открывай короб, Тиша. Пора выпускать соколов.

– Чуть рано, осударь, обожди. Чичас пугальщики начнуть журавлей да цапель спугивать из рогоза да с болот. Тады и спустим наших соколиков-то. – Тихон Рябиков приложил к глазам ладонь козырьком.

Подъехал сбоку, сняв шапку и поклонившись до лошадиной гривы «царю», благообразный боярин Телятевский.

– Подготовились твои пугальщики-то, Наум Иваныч?

– А как же, государь, скоро начнут.

– Лишь бы после сгона-то и боя вернулись бы сокола на вабление дружно, – сказал Самозванец, немного волнуясь: такая уж у Отрепьева была горячая, тревожная, но смелая натура.

– Вот был случай один чудесный еще при батюшке твоем, государь, при Иване Васильевиче… В предании остался даже и у простого народа.

– А про что? – отвлекся от ожидания начала охоты «царь».

– Молодой царский сокольничий именем Трифон Патрикеев, из владимирских бояр родом, однажды по оплошности упустил любимого государева сокола. Ох, разгневался Иван Васильевич на молодого боярина и говорит: «Вот тебе, Трифон Патрикеев, три дня. Найдешь сокола, доставишь мне, – твое счастье. Нет… то грядет на тебя моя царская опала и присуждается тебе казнь через отрубление головы». – Телятевский вздохнул и потупился. – Три дня и три ночи сокольничий провел в лесу, искал сокола… Сколько ни высматривал, сколько ни звал, ни вабил серебряными бубенцами… нет, как нет! Наконец, усталый, измученный, удрученный отчаяньем, присел отдохнуть. Да и задремал по случайности. И тотчас увидел сон: а во сне предстоит ему святой Трифон на белом коне и с соколом в руке. Сказал Патрикееву его заступник и покровитель, что царский сокол сидит на сосне недалеко от того места, а по направлению – к востоку. И правда, очнувшись от сна, нашел сокольничий сокола и отвез царю. «Что ж, – остался доволен Иван Васильевич, – сокол тот самый. Повезло тебе, Триша, ступай».

– Да уж, повезло так повезло, – заметил Михайла Скопин-Шуйский. – Крутенек был великий государь Иван Васильевич.

– А Патрикеев в благодарность за чудесное избавление и помощь построил святому Трифону сперва часовню, а потом храм. Царь же приказал, узнав о случившемся с его сокольничим, выстроить в Напрудной слободе каменный храм во имя святого Трифона, – закончил, довольный вниманием «Димитрия Ивановича», Телятевский.

– Я не стал бы рубить голову боярину из-за сокола, – задумчиво проговорил Самозванец. – Птица есть птица, несмышленая, бездушная. Соколов-то хватает, а вот людей верных…

– Открывайте короб-то! Выпускайте, пугальщики близко! – всполошился соколятник Тихон Рябиков. – Не прозевать ба… Надевай руковицу-то, государь Митрий Иваныч…

Послышался шум с речного берега. Зашелестели внизу рогозы и камыши. Зачавкала на болоте тинная жижа.

Осторожно откинули крышку большого короба, где держали в темноте подготовленных к выпуску соколов. Рябиков достал первого. Посадил на сжатую в кулак охотничью перчатку Самозванца и сдернул с сокола колпачок. Птица встопорщила перья и подняла голову, оглядываясь с воинственным видом.

– Хорош, – раздувая ноздри, сказал «Димитрий Иванович».

– Подкидывай его, осударь! Вона цапля поднялась.

Большая белая цапля, взмахивая широкими крыльями и свесив долгие ноги, стала набирать высоту. Тут же подкинутый в воздух сокол помчался за ней стремительной серой тенью. Кривым яростным треугольником он взмыл выше цапли и, разогнавшись, ударил жертву. Посыпались белые перья. Цапля вскрикнула, повернула шею, пытаясь отбиться. Но сокол снова взмыл и опять ударил. Изломанно махая крыльями, тяжелая цапля рухнула близко к скачущим по берегу охотникам.

– Там, там упала, – указывал Доморацкий и тоже подбросил сокола. – Журавель, журавель!..

Выкатив глаза и топорща усы, поляк указывал на взлетающих из зарослей больших длинношеих журавлей.

– Гони холопов искать добычу! – крикнул Басманов Телятевскому. – Забьются в камыши птицы – не найдешь… Давай, не зевай!

– Никуда не денутся, Петр Федорович, – льстиво говорил новому царскому любимцу Телятевский.

– Эх, краса какая! Не соколы – стрелы! – Самозванец поднял коня на дыбы, развернулся на месте и поскакал обратно. – Где еще сокола? Давай новых, Тишка!

– Будут, осударь, не беспокойся… Достанем!

Охота продолжалась часа три. Потом слуги искали и подбирали добычу, пока вабили звоном колокольцев и пересчитывали соколов. Приуставшие, разгоряченные всадники ехали медленно по вытоптанному лужку.

Выбрав время, когда «царь» несколько отделился от остальных охотников, Михайла Скопин подъехал к нему и снял шапку.

– Государь Димитрий Иванович, не изволь гневаться, что тебе докучаю, – сказал он тихо. – С делом к тебе на охоте пристаю…

– А чего тебе, меченоша мой верный? – улыбаясь, спросил «царь». – Какая у тебя забота?

– Да за дядьку свово, непутевого трепуна челом бью. Смилуйся, государь, не казни старика. Отдай ему его вины, окажи Василию Иванову сыну Шуйскому царское снисхождение.

– Так ведь собор решил казнить князя Шуйского за его клевету на особу государеву, а? – полуспросил насмешливым тоном «Димитрий Иванович». – Али не так что?

– Все так, государь. – Скопин опустил голову. – Виноват старый брехун, как есть виноват. Вчерась ко мне в дом прибегала княгиня Катерина Григорьевна, в ноги бросалась. Молила перед тобой челом бить за князя Василия. Вот я и того… Обещал ей, разве перед женскими слезами устоишь… Прости, коли никак нельзя…

«И Федора Годунова жизни лишили, назвав царем, присягнув. А мать его в чем виновата? За что удушили старую царицу? И куда дели царевну Ксению? Где справедливость и закон? – думал, ожидая ответа “царя”, Скопин. – Матушка моя после ухода княгини верно сказала: “Вот и доигрался старый дурак. При Грозном чуть не угодил на плаху, при Борисе еле из-под топора вынули, отстояли, умолили Годунова. Поди в третий-то раз не выскользнет. А все душа его неуемная власти алчет, с судьбой в игры играется. Да как бы за него, Миша, тебе в опалу не попасть…” О Господи! Пресвятая Матерь Божия, моли о нас, грешных».

По-своему думал Самозванец, слегка улыбаясь на прошение молодого князя Скопина-Шуйского: «Не стал бы я ходатайствовать за Василия Шуйского, будь я на твоем месте, Михаил. Ты человек честный, смелый, нелукавый, нежадный и независтливый… И дано тебе полководческое дарование, и решимость, и, может быть, воинская удача… Но всегда тебя будут ненавидеть и от зависти пухнуть все эти князья и бояре, думцы-глупцы и воеводы-недотепы, осатаневшие из-за местнической спеси своей, одуревшие от темноты своей, незнания и жестокости… Вот коли ты при другом властителе… (Отрепьев переморгнул и помрачнел, удерживая себя от тяжкого предчувствия) коли ты дашь промашку в чем… даже в пустяке, вроде как потере птицы при лютом звере царе Иоанне, чьего сынка зарезанного доводится мне теперь представлять, как в скоморошьем балагане… Да, промашки любой тебе не простят – и коли не казнят принародно, то найдут способ извести. Ибо светлое твое рвение об отечестве, о победах над вражьим станом, непохожесть твоя на родственников и совладетелей и соплеменников – все тебе упреком будет в угрюмых их умыслах и свирепых сердцах…» А еще другое раздумывал Григорий Отрепьев, надеясь на собственную изворотливость, на данное ему тонкое свойство правителя-дипломата среди мохнатых и клыкастых медведей-шатунов…