Читать книгу "Десять слов про Китай - Юй Хуа"

В те дни по стране прогремело имя Хуан Шуай. Эта двенадцатилетняя девочка в дневнике критически отозвалась об учительнице: «Сегодня один ученик плохо себя вел в классе, ерзал за партой. Учительница вызвала его и сказала: „Дать бы тебе указкой по голове!“ Думаю, так говорить неправильно, указка нужна, чтобы учить, а не чтобы бить по голове. Ошибки учеников надо терпеливо поправлять и следить за своими словами». Учительница увидела эту запись и раскричалась. Она обвинила Хуан Шуай в подрыве «педагогического авторитета» и больше двух месяцев донимала ее замечаниями, а также требовала, чтобы одноклассники ее бойкотировали. Тогда затравленная девочка обратилась в «Пекинскую ежедневную газету». Она писала: «Я красный солдатик, беззаветно люблю партию и председателя Мао. Я всего лишь написала в дневнике, что думаю, а учительница его отняла. Уже много дней я не могу есть, мне снятся кошмары. Разве я совершила серьезную ошибку? Разве мы, молодежь эры Мао Цзэдуна, должны, как при капитализме, пресмыкаться перед учителями?» 12 декабря 1973 года «Пекинская ежедневная газета» опубликовала письмо Хуан Шуай и выдержки из ее дневника. 28 декабря его полностью напечатала на первой полосе «Жэньминь жибао» с комментариями редактора. В тот же день эту статью зачитали в радиопередаче «Последние известия и сегодняшние газеты». Хуан Шуай прославилась на всю страну, у нее учились все школьники младших и средних классов. Однако радость ее продолжалась недолго: через два года, после смерти Мао Цзэдуна, девушку объявили пособницей контрреволюционной «банды четырех». Повсюду висели разоблачающие ее дацзыбао, мать вынуждена была написать «признания» общим объемом в несколько сотен тысяч иероглифов, а отца держали в тюрьме до 1981 года.

В то время никто не знал, что ему принесет следующий день — удачу или несчастье.

В 1974 году школьники всей страны боролись с «низкопоклонством перед учителями». В нашей школе пользовались большим успехом дацзыбао, сочиненные мною и подписанные псевдонимом «Весенние ростки». Меня называли «красной кистью» и «красным застрельщиком».

Наша троица кропала день и ночь и за неделю произвела на свет сорок стенгазет, обличающих всех школьных учителей. Политические выражения мы взяли из «Жэньминь жибао», «Ежедневной газеты провинции Чжэцзян» и шанхайской газеты «Освобождение». Я пощадил только учителя литературы, потому что мы дружили: он тайком угощал меня сигаретами, я его тоже (когда удавалось стянуть у отца).

Передовым отрядом нашего общества являлся пролетариат, поэтому повсюду, кроме заводов, сельских коммун и военных частей, разослали группы рабочей агитации. Начальник такой группы, рабочий лет пятидесяти, был самым большим человеком в нашей школе. Он читал мои стенгазеты, делал пометки в блокноте, а при встрече расплывался в улыбке и восклицал: «Молодец! Молодец!»

Я не знал, что председатель революционного комитета нашего уезда хвалит начальника группы за мои дацзыбао. Благодаря им наша школа вышла на первое место по учебе у Хуан Шуай и борьбе с низкопоклонством не только в уезде, но и, возможно, во всей провинции.

Начальник группы записывал в блокнот имена всех разоблачаемых педагогов и вскоре обнаружил в критике «слепое пятно»: ни разу не упоминался учитель литературы. Он вызвал «слепое пятно» в кабинет, орал, стучал кулаком по столу и обвинял учителя в том, что он нас травит, поэтому мы и не решаемся выступить против него с критикой.

Литератор чуть не плача разыскал меня, отвел за угол школы, вручил сигарету, поднес мне спичку и спросил:

— Почему про меня не написали?

— А вы не требуете низкопоклонства.

— Как же так? Да я его требую с утра до ночи! — разволновался учитель.

— Нет, вы угощаете учеников сигаретами, — безжалостно констатировал я. — У вас с нами смычка.

Пришлось ему рассказать мне о «беседе» в кабинете пропагандиста. Я все понял и поспешил заверить: завтра же утром будет ему дацзыбао.

Наша команда трудилась до поздней ночи, но выполнила и перевыполнила свой план: всем учителям писали по одному дацзыбао, а литератору накатали целых два. Потом мы явились с ними к его дому и долго обсуждали, где лучше развесить плоды нашего творчества. На узкой двери два дацзыбао, к сожалению, не помещались. Пришлось наклеить их на стенку по бокам.

На следующий день учитель опять завел меня за угол. Вопреки всяким ожиданиям, вместо благодарности я услышал претензии. Почему наклеили у его дома? Соседи смеются, а пропагандист не увидит. Надо вывесить дацзыбао прямо перед его кабинетом. И потом, почему два дацзыбао, а не одно?

— Чтобы показать особое отношение.

— Не нужно особого отношения! Нужно равенство! Всем одно, и мне одно!

— Хорошо, мы уж постараемся, напишем вам новое дацзыбао.

— А старые что?

— Сорвите их.

— Мне срывать нельзя! — крикнул учитель. А потом тихо добавил: — Пойди и сорви сам.

Еще он велел мне, когда буду срывать дацзыбао, кое-что сказать. Я кивнул и обещал все сделать, как он просит. Тогда литератор вынул из кармана начатую пачку сигарет, дал одну мне и отправился восвояси. Но через несколько шагов вернулся и подарил мне всю пачку.

После учебы я написал дацзыбао и наклеил его напротив кабинета рабочей группы, а потом, захватив трех одноклассников (не тех, что в первый раз), поспешил к его дому. Там мы стали громко звать его, но он нарочно не показывался. Только когда на крик сбежались соседи, учитель с поклоном показался на пороге. Я заорал, как он мне велел:

— Слушай внимательно! Мы написали про тебя дацзыбао с более правильной критикой. Немедленно ступай к школе и читай!

Он послушно поплелся в сторону школы. А мы, разъясняя соседям, что подготовили более разоблачительное дацзыбао и приглашаем их с ним ознакомиться, демонстративно сорвали с дома старые.

К старшим классам дацзыбао мне надоели. Я сочинил пьесу в одном действии. Целую четверть я работал над черновиками, а потом аккуратно переписал все набело в тетрадь в клеточку. Сюжет был популярный: помещик, потерявший после революции землю, подрывает социалистическое хозяйство, но бедняки и небогатые середняки раскрывают его черные козни.

Старший брат моего одноклассника считался знаменитостью: он печатал в местной газетке стихи и прозу, воспевающие культурную революцию. Я почтительно преподнес свою пьесу с просьбой дать руководящие указания.

Через несколько дней я пришел за ответом. Он все прочитал и написал на последней странице отзыв красными чернилами. Возвращая рукопись, он важно сказал, что свое мнение уже выразил в письменном виде, а на словах скажет одно: пьесе не хватает психологии, то есть монологов персонажей. А в монологах — душа драматического произведения. На прощание он вручил мне свой последний труд — трехактную пьесу на все тот же сюжет о происках помещика — и наказал обратить сугубое внимание на монологи.

— Особенно мне удался монолог помещика. Просто как живой, — скромно заметил он.

Дома я первым делом прочитал отзыв. Он был критический, только в конце меня хвалили за недурной стиль. Затем я прочитал его пьесу и, надо сказать, она меня не поразила. Монологи помещика (мечты о подрыве социалистической экономики), которыми он так гордился, состояли из одних газетных клише, разбавленных уличной бранью. Тогда считалось, что ругаются только помещики, правые элементы и контрреволюционеры, а пролетариат и крестьянство — никогда. Но все же я чувствовал, что автора нужно похвалить, ведь как-никак наша знаменитость! Долг платежом красен. Поэтому я тоже разыскал красную ручку и на последней странице его пухлого сочинения написал свой отзыв. В целом он был чрезвычайно положительный, а монологам я пел отдельные дифирамбы. Только в конце приписал, что сюжет недостаточно захватывающий.