Читать книгу "Инес души моей - Исабель Альенде"

— Пуститься в такое путешествие — очень смелый поступок, донья Инес. Где именно вас ожидает ваш супруг? — поинтересовался Мануэль Мартин.

— По правде сказать, мне это неизвестно, капитан.

— Как это? Разве он не ждет вас в Новой Гранаде?

— Последнее письмо мне он отослал из места под названием Коро, что в Венесуэле, но это было уже довольно давно, и вполне возможно, что он уже не там.

— Но Новый Свет занимает территорию более обширную, нежели все остальные известные нам земли, вместе взятые! Вам будет непросто отыскать своего супруга.

— Я буду искать его, пока не найду.

— И как же вы намерены это делать, сударыня?

— Да как обычно, буду расспрашивать людей…

— Ну что ж, желаю вам удачи. Я первый раз выхожу в море с женщинами на борту. Очень прошу вас и вашу племянницу вести себя благоразумно, — добавил капитан.

— Что вы имеете в виду?

— Вы обе молоды и хороши собой. Без сомнения, вы догадываетесь, о чем я говорю. После недели в открытом море матросы начнут страдать от отсутствия женщин, а так как у нас на борту две дамы, соблазн будет очень велик. Кроме того, у моряков есть суеверие, что женщины в море приносят бури и другие несчастья. Так что для вашего же блага и собственного спокойствия, я бы просил вас держаться подальше от моих людей.

Капитан был галисийцем невысокого роста, широкоплечим и коротконогим, с горбатым носом, маленькими крысиными глазками, задубевшей от соли и ветра кожей. Он начал плавать в тринадцать лет юнгой и мог по пальцам одной руки пересчитать, сколько лет он с тех пор провел на суше. Его грубая внешность совсем не вязалась с изящными манерами и благородством души, которое проявилось чуть позже, когда он пришел мне на помощь и спас от большой опасности.

Жаль, что в те времена я не умела писать, потому что именно тогда стоило бы начать делать заметки. Хотя тогда я еще и подумать не могла, что моя жизнь будет достойна рассказа, то путешествие следовало бы описать в мельчайших подробностях. Ведь мало кто пересекал соленый простор океана, мало кто переживал эти свинцовые волны, кишащие невидимой для глаза жизнью, это безумное изобилие и ужас, пену, ветра и одиночество. В этом повествовании, которое я пишу спустя много лет, мне хочется быть как можно ближе к правде. Но воспоминания своенравны: это приправленная фантазией смесь того, что было, с тем, чего хотелось. Грань, отделяющая реальность от вымысла, очень тонка, и в моем возрасте уже малоинтересна, ведь все относительно. Память ведь тоже приукрашена тщеславием. Сейчас на стуле рядом с моим столом сидит Смерть и поджидает меня, а у меня еще достает тщеславия не только на то, чтобы румянить щеки, когда приходят гости, но и на то, чтобы продолжать это повествование. А что может быть претенциознее, чем писать историю собственной жизни?

Я никогда раньше не видела океана. Мне представлялось, что это что-то вроде очень широкой реки, но я и вообразить себе не могла, чтобы не было и намека на другой берег. Я старалась не делать никаких замечаний, чтобы скрыть свое невежество и страх, который охватил все мое существо, когда корабль вышел в открытое море и начал покачиваться на волнах. Нас было семь пассажиров, и все мы, кроме Констансы, у который был очень крепкий желудок, страдали от морской болезни. Мне было так плохо, что на второй день я попросила у капитана Мартина дать мне лодку, чтобы я могла на веслах вернуться обратно в Испанию. Капитан расхохотался и заставил меня выпить пинту рома, что помогло мне перенестись в другой мир на тридцать часов, по прошествии которых я вернулась к жизни, изможденная и зеленая. Только тогда я смогла выпить бульон, которым моя заботливая племянница поила меня с ложечки. Суша осталась далеко позади, и мы плыли по темным водам под бескрайним небом, совершенно беззащитные. Я не понимала, как капитан ориентируется в этом неменяющемся пейзаже, пользуясь астролябией и сверяясь по звездам на небосклоне. Он меня заверил, что волноваться нечего, что он совершал такое плавание много раз и маршрут прекрасно известен испанцам и португальцам, которые ходят по нему уже несколько десятков лет. Навигационные карты больше не хранились в тайне, и даже проклятым англичанам они известны. Другое дело — Магелланов пролив или побережье Тихого океана. Карты тех мест, как объяснил мне капитан, моряки защищают ценой своих жизней, потому что они дороже всех богатств Нового Света.

Я так и не привыкла к движению волн, скрипу рей, скрежету железа и непрестанному клокотанию парусов на ветру. По ночам я не могла заснуть. Днем я мучилась от тесноты и взглядов мужчин, которые смотрели на меня, как голодные псы на еду. Мне приходилось бороться за то, чтобы поставить на очаг наш котелок, и за то, чтобы уединяться в гальюне, который представлял собой ящик с дырой над бездной океана. Констанса, в отличие от меня, ни на что не жаловалась и казалась даже довольной. По прошествии месяца путешествия запасы продовольствия стали заканчиваться, а выдачу воды, уже вонючей, строго ограничили. Я перенесла клетку со своими курами в нашу каюту, потому что стоило их оставить без присмотра, как пропадали яйца, и два раза в день, привязав шнурком за лапу, выгуливала птиц по палубе.

Однажды мне пришлось воспользоваться чугунной сковородой, чтобы защититься от самого дерзкого из всех матросов, некоего Себастьяна Ромеро. Я до сих пор помню это имя, потому что знаю, что нам с ним суждено встретиться в чистилище. В хаосе корабельного быта он не упускал ни малейшей возможности завалиться на меня, объясняя свою неустойчивость сильной качкой. Я несколько раз говорила ему, чтобы он оставил меня в покое, но это только еще больше распаляло его. Однажды ночью он застал меня одну в малюсеньком пространстве под палубой, где располагалась кухня. Прежде чем ему удалось схватить меня, я затылком почувствовала его зловонное дыхание и, недолго думая, резко повернулась и стукнула его сковородкой по голове, точно так же, как несколькими годами ранее поступила с беднягой Хуаном де Малагой, когда тот попытался ударить меня. Голова у Себастьяна Ромеро оказалась не такой крепкой, как у Хуана, и матрос, раскинув ноги, повалился на пол, где и оставался без движения несколько минут, пока я искала какие-нибудь тряпки, чтобы перевязать ему голову. Кровотечение у него было не такое сильное, как можно было бы опасаться, но лицо потом распухло и сделалось цвета баклажана. Я помогла ему подняться, и, так как никому из нас не хотелось, чтобы кто-нибудь узнал о произошедшем, мы договорились, что Себастьян «ударился головой о балку».

Среди пассажиров корабля был некий хронист и рисовальщик по имени Даниэль Бельалькасар, на которого короной была возложена задача рисования карт и записи наблюдений. Это был мужчина лет тридцати с лишним, поджарый и крепкий, с угловатым лицом и желтоватой кожей, как у андалусца. Он часами ходил от носа корабля к корме и обратно, чтобы поддерживать мышцы в тонусе, носил короткую косичку и золотую серьгу в левом ухе. Единственный раз, когда кто-то из команды позволил себе отпустить шуточку в его адрес, он ответил насмешнику сокрушительным ударом в нос, и больше его никто не беспокоил.

Бельалькасар начал путешествовать очень молодым и успел побывать в дальних странах Африки и Азии. Как-то он рассказал нам, что однажды он попал в плен к Барбароссе, грозному турецкому пирату, и его продали в рабство в Алжир, откуда ему удалось сбежать спустя два года, пережив множество тягот. Он всегда носил под мышкой толстую тетрадь в парусиновой обложке, куда записывал свои мысли мелкими, как муравьи, буквами. Он развлекался тем, что рисовал моряков за работой и — особенно часто — мою племянницу.