Читать книгу "Бесполезен как роза - Архильд Лаувенг"

За последние пятнадцать лет количество стационарных мест в психиатрических лечебницах уменьшилось примерно на треть, а между тем все больше становится людей, страдающих психическими заболеваниями. Многие из лечебных учреждений, в которых я когда-то лежала, теперь закрылись или работают в другом режиме, при котором делается упор на эффективность лечения и уменьшение сроков пребывания в стационаре. Общей тенденцией стало теперь лечить больных, не вырывая их из привычной среды. Теперь считается, что мы не должны отрывать больных от обычного течения жизни, а должны лечить человека там, где он живет, тесно сотрудничая с теми, кто составляет сеть его социальных связей. Сейчас в здравоохранении все больше делается ставка на развитие децентрализованных служб: поликлиник, отделений дневного пребывания и бригад скорой помощи на случай обострений, чтобы помогать людям, оставляя их жить дома. Это замечательно. Но я все-таки сомневаюсь, все ли можно оптимизировать и децентрализовать. Мне несколько раз приходилось заводить в доме новых котят и щенят. И мне пока что еще ни разу не удалось оптимизировать процесс их привыкания ко мне и к моему дому. Каждый раз все происходит более или менее одинаково: новоприбывший малыш сначала все обнюхивает, от незнакомых звуков он испуганно вздрагивает и прячется под диван, с любопытством оттуда выглядывает, дергает меня за брюки и тотчас же отскакивает, чтобы спрятаться под комод. Так все и идет своим естественным ходом. Поведение животного мало зависит от его индивидуальных особенностей или от породы, но постепенно малыш начинает все веселее бегать по дому, вертеться, вилять хвостиком, лазить на занавески и грызть домашние тапочки, пока понемногу не вырастает из детства, становясь тем, с кем ты делишь свое жилище. Так происходит каждый раз без исключения, и хотя игры и знаки внимания ускоряют дело, на это все же требуется время. И большую часть этого времени я почти ничего не делаю, кроме того, что присутствую рядом и всегда доступна для малыша, когда он будет готов сделать следующий шаг. Как Лаура, которая сидела рядом и курила, и как персонал больницы, предлагавший экскурсии, групповые занятия, беседы и социальные контакты, как только я буду к ним готова. Не в какие-то специально предназначенные для этого часы, а тогда, когда я буду готова сделать первый шаг. И спасительное убежище, где можно спрятаться: моя палата, душ или место под кроватью, всегда было рядом. Понемногу я становилась все увереннее. Я принималась за школьную программу, снова бросала и снова начинала занятия. На групповых собраниях высказывала свое мнение и брала на себя ответственность в мастерской. Я стала больше разговаривать, больше выходить на прогулки, ездить на автобусе, и скоро была уже готова справиться с более трудными вызовами, как, например, к попытке снова жить самостоятельно в своей квартире. Я поняла, что я никогда не смирялась с судьбой, никогда всерьез не отказывалась от борьбы, я просто перетрудилась и угодила в бочку со слишком гладкими и отвесными стенками. И я поняла, что, наверное, несмотря на все свои страхи и помешательство, и «сниженный функциональный уровень», я все время оставалась на верном пути. Из практических соображений меня перевели в третью больницу, куда меня тоже приняли как долговременную пациентку. Хотя очень многие функции у меня были нарушены и хотя я по-прежнему не была знакома с исследованиями, посвященными процессу выздоровления, в которых встречалось бы понятие плато, я твердо знала, что дети взрослеют, а весна переходит в зиму, которая в свой черед переходит в весну. Мне говорили, что моя болезнь — хроническая, но я уже сама начала догадываться, что, наверняка, существуют и другие возможности. Мне потребовалось много времени, и должны были понадобиться еще многие месяцы, но у меня уже появилось робкое предчувствие, что это не продлится целую вечность.

Знакомство с новым отделением далось мне уже легче, я лишь изредка спала под кроватью, и лишь иногда кралась по коридору, прижимаясь к стенке. Вместо этого я устраивалась одна за отдельным столом и принималась рисовать или писать. Так я могла находиться вместе со всеми, но все же одна, и теперь мне уже хватало такой защиты. Я разговаривала с сиделками, сама объясняла, как я себя чувствую, могла сказать, чего я хочу, однако не все вещи я еще могла с одинаковой легкостью произнести вслух. Поэтому я иногда «забывала» свой рисовальный альбом в общей комнате, чтобы они могли по нему судить о моем состоянии. Однажды я оставила на столе унылый зимний пейзаж с одиноким деревом. Всюду лежат глубокие сугробы, но под деревом видно несколько проталин, а на светлом весеннем небе апрельским сиреневым цветом были написаны строчки: «Кабы весна была в январе, Стал бы унылым июнь». Высказать это непосредственно я не могла, но мне хотелось подать знак, что я не стою на месте. «Кабы птицы пели всю ночь напролет, Унылыми стали бы дни». Пела я редко, но моя речь становилась все яснее. Я не хотела, чтобы меня заставляли торопиться до времени, не хотела, чтобы меня тащили или подталкивали, не хотела, чтобы меня теребили. Я хотела расти. Становление невозможно само по себе, сначала надо существовать. В то время мне нужно было спокойно существовать, просто быть. Я не была счастлива, но рассчитывала, что стану счастливой со временем. Когда вырасту и наберусь достаточно сил, чтобы вместить то счастье, которое я прилежно конструировала. А до тех пор надо было жить, мирясь с тем, что мои цветы еще не распустились. Самое важное было тогда для меня накопить питательных соков и позаботиться о крепких корнях. Цветы я еще успею взрастить потом.

Пустота

Этот дом весь полон смеха.

Пузырьками воздушными, голубыми, летучими шаринами через край

Он плещет.

Я ищу, где стол, где шкаф, но повсюду одни пузыри.

Я ищу, где радость, но нигде ее нет.

Этот дом весь полон слезами.

Они переливаются за подоконник, и вянут цветы от соленой воды.

Я ищу источник, но вся вода солона.

Я смотрю, где же скорбь, но скорбь, видать, утонула.

Этот дом пустотой полон.

Она напирает на двери, стеной встает у порога,

Ничто сквозь нее не пробьется, никто не войдет,

И стены дома, важно выпятив пузо, раздулись

Шарами воздушными, дразня острие иглы.

Я смотрю на тебя.

И неслышно тебя вопрошаю,

Глядя сухими глазами:

Зачем ты здесь поселилась

В последние годы я часто выступала с лекциями перед большими и небольшими аудиториями. Я много куда ездила и разговаривала со студентами, медицинскими работниками, родственниками и людьми, которые на личном опыте знают жизнь психиатрических лечебных заведений. Я встречала много интересных людей. Я многое узнала и имела возможность делиться моими знаниями. Мне полюбилось это занятие, и в настоящее время оно составляет часть моей профессиональной деятельности. Но самый первый мой доклад состоялся по чистой случайности, и случилось это еще до того, как я поступила учиться своей специальности.

Я находилась тогда в психиатрическом интернате долговременного пребывания. Там мало проводилось активного лечения, и в большинстве своем обитатели интерната там просто жили — здесь находились такие пациенты, для которых это учреждение служило более или менее постоянным местом проживания, а не такие, которые проходят активное лечение, чтобы выздороветь. Мы были хрониками, и среди нас мало кто верил, что может добиться заметного улучшения. Но это было хорошее заведение с приветливыми работниками и добрыми, человечными порядками. Не питая особых надежд на выздоровление пациентов, они все внимание обращали на заботливый уход, никто никуда не торопился и все старались относиться к больным с пониманием, никто не предъявлял к нам особенных требований и не вступал в конфликты. Это была тихая пристань. Я здесь уже побывала однажды, когда была еще очень больна, и вот теперь очутилась тут снова. Хотя мне и тогда жилось тут неплохо, но сейчас я заметила, что мое здоровье стало лучше. У меня окрепла надежда, я лучше понимала окружающее, я стала энергичнее и резче реагировала на бережное отношение ко мне как к безнадежной больной. На этот раз мне опять предстояло провести здесь короткое время — всего несколько месяцев, возможно, полгода, после чего я должна была попытаться пожить дома. Я получила место практикантки в университете у профессора, который согласился, чтобы я вносила в компьютер результаты исследований, с осени же я должна была попытаться приступить к регулярным занятиям. Пройти подготовительный курс. Кажется, ни у кого на отделении всерьез не верил в такую возможность, у большинства просто не укладывалась в голове мысль о том, что я могу стать студенткой университета, но даже это мое пожелание было встречено с доброжелательностью и пониманием. Разумеется, ты можешь попробовать! Я слушала их ободряющие слова, но мне никогда не верилось, что они действительно так думают, и это было с моей стороны очень нехорошо. Моя подозрительность была недоброй, в худшем случае — даже болезненной. Однако я им не верила. Потому что те же добрые слова они говорили всем вокруг. Анне они говорили, что она не толстая, нисколечко не толстая. А между тем Анна была толстой, ее вес зашкаливал за сто килограмм, и все знали, что у нее лишний вес, включая ее самое. Петеру они говорили, что он может стать доктором. Я в это совершенно не верила, так как Петеру было уже далеко за шестьдесят, и он начал болеть, когда ему еще не было двадцати. Он не кончил даже начальной школы, много лет принимал сильнодействующие лекарства, и болезнь проявлялась у него очень сильно со всеми ее побочными действиями. Казалось весьма маловероятным, что он когда-нибудь станет доктором. И после этого они говорили мне, что вот, мол, как здорово, что я поступлю в университет, и что у меня обязательно все получится! Поэтому такие заверения производили на меня совершенно обратное впечатление. Ведь я-то верила, совершенно искренне верила, что у меня все получится, но когда люди подтверждали это с теми же интонациями в голосе, с какими они подтверждали самые несбыточные вещи, это вызывало меня на скептическое отношение. Если мой проект столь же «правилен», как стройность Анны или как то, что Петер станет врачом, значит, его исполнение выглядело маловероятным. Но в то же время, как можно было с этим не согласиться? Ведь они сказали только, что верят в меня, и если бы я стала спорить с ними, это ясно показало бы, что у меня паранойя, это я и сама понимала. На еженедельных собраниях, на которых при обсуждении плана на следующую неделю каждому из присутствующих говорилась какая-нибудь приятная ложь, я, как правило, помалкивала. Часто я рисовала внизу чистой страницы большой печной горшок. Иногда под ним я подписывала слова из саги, иногда добавляла их мысленно: «Убей меня, король, но только не кашей». Потому что их доброе отношение было продиктовано несокрушимым великодушием, и мне было от него приятно. Но в то же время иногда ты чувствовала себя от него так, словно тебя утопили в горшке с крутой, сытной кашей, и ты задыхаешься в доброжелательности и теплоте, как в жирных сливках и желтом масле.