Читать книгу "Знаменитый универсант Виктор Николаевич Сорока-Росинский. Страницы жизни - Рива Шендерова"

На мой вопрос, любил ли он Эллу Андреевну, свою жену, Виктор Николаевич ответил, что они вступили в брак не по страстному чувству, а скорее по расчету. Элла Андреевна была его коллегой, другом, разделяла его вкусы и убеждения, они искренне симпатизировали друг другу, у них были нормальные прочные супружеские отношения, но страсти не было. У каждого позади было многое. У Эллы Андреевны - первый брак и дочь от него (муж умер, оставив ее молодой вдовой), встречи с другими мужчинами. У самого Виктора Николаевича было много встреч и связей, в том числе опасных. Одна из них чуть не упекла его за решетку - роман во вкусе Ф. М. Достоевского, любимейшего его писателя 2 . Говорили об одиночестве. Виктор Николаевич рассказал, что ему часто приходилось быть одному, теперь он привык, а раньше иногда и страдал. Этот рассказ я передаю как можно точнее: «В таком огромном городе, как Петербург, а ныне Ленинград, вокруг проходят ежедневно сотни и тысячи лиц, но ты всем чужой, никто не поздоровается, никому нет дела до тебя. Не то в Германии. Каждый вечер я приходил в одно и то же кафе, сидел за одним и тем же столиком. Видел, как добрые отцы семейств со своими фрау и киндер целые вечера проводят в этом кафе. Мужчины по глоточку отпивают пиво из огромных кружек, откусывают по кусочку сосиски на вилке и рассуждают о политике.

2 Подробнее об этом - в биографии В. Н. Сорока-Росинского.

Женщины вяжут и го ворят о своих делах. Дети играют. Иногда мужчины дают своим женам отхлебнуть пива, откусить кусочек сосиски. И вот я как-то приболел и несколько вечеров не приходил в кафе. А когда пришел, бюргеры повскакали с мест, подбежали ко мне, хлопали по плечу, жали руку, говорили, что беспокоились, а теперь рады меня видеть. С этого вечера я уже не сидел один. Подсаживался к ним, все приветливо махали рукой, приглашали к своим столикам, тоже пил пиво глоточками и откусывал сосиску по кусочку, беседовал о политике. Было тепло на душе».

Беседовали о путешествиях. Я сказала, что мечтаю увидеть мир, и прибавила, что счастливцы - моряки дальнего плавания - объехали земной шар много раз. Виктор Николаевич ответил, что странствия - это замечательно, но они требуют пристального внимания к каждому объекту путешествия. Хорошо не просто побывать, но пожить в городе, городке, селении, изучить досконально природу, быт жителей, произведения искусства. Учитель был категорически против того, что называется и тогда, и сейчас «галопом по Европам». Он видел Европу, но хорошо знал только Германию, так как жил там два летних сезона. Чужие страны и города, как и все явления в жизни, надо сравнивать по принципу сходства и различия с тем, что хорошо знаешь. Для этого требуется время, раздумья. Что касается моряков дальнего плавания, то они, по словам Сорока-Росинского, не бывают нигде, кроме кабаков и борделей в портах. А эти заведения везде одинаковы.

Виктор Николаевич знал, что я с пятого класса собираюсь стать историком. Восторга не испытывал, но и не отговаривал. Советовал заняться археологией, давал читать книги о только что раскопанном государстве Урарту. А меня пленяла античная история и культура. Виктор Николаевич только слушал. Мои занятия в школьном кабинете Эрмитажа одобрял, занятия в хоре тоже. Виктор Николаевич и сам постоянно «попевал» (так он говаривал), рассказывал, что в молодости пел «очень недурно». Любил оперу русскую, итальянскую, находил большие различия между ними. Русская опера основана, как правило, на драматическом сюжете и очень мелодична. Итальянская - это прежде всего бельканто, сюжет на втором месте. Выделял «Травиату» и «Риголетто» Верди. Говорил, что из очень посредственной пьесы Гюго и мелодрамы Дюма-сына Верди создал истинные шедевры. Кстати, «Риголетто» я слушала в театре Консерватории вместе с Виктором Николаевичем.

Учитель чрезвычайно высоко ценил оперу Мусоргского «Борис Годунов», говорил, что музыка вполне достойна гениального пушкинского текста.

Любил оперы Н. А. Римского-Корсакова, написанные на исторические и летописные сюжеты, любил «Вражью силу» А. Серова. Музыка волновала Виктора Николаевича, создавала ему припод нятое настроение. Любил романсы Чайковского, Рахманинова... Об операх П. И. Чайковского «Евгений Онегин» и «Пиковая дама» говорил, что музыка превосходна, но либретто - особенно «Пиковой дамы» - не выдерживают критики: «это вовсе не Пушкин, а бог знает что».

Пушкин нас обоих занимал постоянно. Виктор Николаевич любил его блистательную поэзию, его неподражаемо простую по форме, глубочайшую по содержанию прозу. Драматические произведения называл гениальными. «Скупой рыцарь», «Каменный гость» и «Моцарт и Сальери» шли в нашей Александринке 1950-х годов как один спектакль с двумя антрактами. СорокаРосинский был искренне возмущен этим обстоятельством, говорил, что такая подача поверхностна. В спектакле были заняты звезды - Н. Черкасов, Н. Симонов, Б. Фрейндлих... Но, по словам учителя, никакие самые лучшие артисты не спасали спектакль, так как на каждую трагедию приходилось слишком мало времени. Да и смешивать их - таких разных - не следует. Теряется значительность.

Особое мое внимание Виктор Николаевич обратил на «Скупого рыцаря». Говорил, что барон - сложный характер, им владеет подлинная страсть; что трагедия буквально соткана из противоречий (скупой и рыцарь, это несовместимо по определению), что многие рассуждения барона, казалось бы, полностью иссушившего душу пагубной страстью к золоту, откровенно трогают (его мысли о муках совести, о жалких качествах своего сына - «развратников разгульных собеседника»); афористичны замечания ростовщика («Деньги... Во всякий возраст нам они нужны...») и так далее до бесконечности. А «Моцарт и Сальери»... Какие глубокие мысли вкладывает автор в речи Моцарта, «безумца, гуляки праздного», по мнению Сальери: «Нас мало, сыновей гармонии... Когда бы все так чувствовали силу гармонии... Но нет, тогда б и мир не мог существовать» и так далее.

С глубоким чувством читал мне Виктор Николаевич строки из «Пира во время чумы»: «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю, и в разъяренном океане средь грозных волн и бурной тьмы, и в аравийском урагане, и в дуновении Чумы! Все, все, что гибелью грозит, в душе для смертного таит неизъяснимы наслажденья, бессмертья, может быть, залог...». Как эти строки перекликаются с любимыми стихами Виктора Николаевича, принадлежащими Шандору Петефи: Не хочу я гнить, как ива, на болотной кочке где-то.

Я б желал сгореть от молний, словно дуб, в разгаре лета! Стихи Петефи (я помню и привожу только первые строки) Вик тор Николаевич собственноручно переписал в свою записную книжечку в черном коленкоровом переплете, с бумагой в клеточку, куда заносил все самое важное, необходимое для жизни, в том числе свои доходы и расходы. Он читал эти стихи для нашей компании, а однажды - с большим чувством - для меня одной.

Незадолго до смерти Сталина Виктор Николаевич был мрачен и снова сказал мне, что с моим именем и фамилией у меня будет многое «неладно». Учитель, кстати, не ошибся.

Он восторженно приветствовал разоблачения Н. С. Хрущева, сделанные на XX съезде партии, о культе личности и о жертвах режима. Точнее, не восторженно, а глубоко одобрительно. В это время Виктор Николаевич сообщил мне, что Зиновьев - ближайший сподвижник Ленина, первый секретарь Петроградского, затем Ленинградского губкома партии - скрывался вместе с Лениным в Разливе. Жена Зиновьева поддерживала ШКИД. На известной картине, висящей в Смольном, позади Ленина, буквально за его плечом, была изображена фигура Троцкого. В Гражданскую самые популярные имена были Ленин, Троцкий, Зиновьев, Каменев; имени Сталина никто и не слыхал. Да, была оборона Царицына. Говорили, что ею руководил какой-то Сталин. А потом, после смерти Ленина, исчезли его сподвижники отовсюду - со страниц, из картин, из жизни.