Читать книгу "Говори - Лори Холс Андерсон"

Мистер Шея: Мистер Петракис, займите свое место.

Дэвид Петракис никогда не влипает в неприятности. Он образцовый ученик, который не позволяет себе прогуливать и помогает учителям находить вирусы в компьютерных файлах табелей успеваемости. Я начинаю грызть ноготь на мизинце. И о чем он только думает? Неужели он свихнулся, сломался, не выдержав бремени славы самого умного парня в школе?

Дэвид: Если в классе идет обсуждение, то каждый ученик имеет право высказать свою точку зрения.

Мистер Шея: Здесь я решаю, кому и когда говорить.

Дэвид: Вы сами открыли дискуссию. И вы не можете закрыть ее только потому, что она приняла нежелательное для вас направление.

Мистер Шея: А теперь все посмотрите на меня. Займите свое место, мистер Петракис.

Дэвид: Конституция не признает разделения граждан на классы по принципу времени их проживания в стране. Я такой же гражданин, как и ваш сын, и у меня одинаковые права с ним или с вами. Как гражданин и как ученик, я протестую против идейной направленности данного урока, поскольку считаю ее нетолерантной, расистской и ксенофобской.

Мистер Шея: Опусти свою задницу на стул, Петракис, и следи за языком! Я пытался провести дискуссию, а вы развели здесь демагогию. Сядь, или пойдешь к директору.

Дэвид пристально смотрит на мистера Шею, переводит глаза на американский флаг, собирает книжки и выходит из класса. Не сказав ни слова, он говорит миллион важных вещей. Я беру себе на заметку, что мне стоит присмотреться к Дэвиду Петракису. Никогда еще я не слышала такого оглушительного молчания.

Принесение благодарности

Отцы-пилигримы приносили благодарность в День благодарения, потому что Коренные американцы спасли их тоскливые задницы от голодной смерти. Я приношу благодарность в День благодарения, потому что мама в конце концов отправляется на работу, а папа заказывает пиццу.

Каждый раз накануне Дня индейки моя мама, которая и так в вечной запарке, неизменно превращается в натянутого как струна, одержимого ритейлера. И все из-за Черной пятницы, наступающей сразу после Дня благодарения и знаменующей собой начало сезона рождественских покупок. Если в Черную пятницу она не продаст миллиард рубашек и двенадцать миллионов ремней, наступит конец света. Она сидит исключительно на сигаретах и черном кофе, матерится, как звезда рэпа, и непрерывно что-то считает в уме, как электронная машина. Задачи, которые она ставит перед своим магазином, совершенно нереалистичны, и она это знает. Но ничего не может с собой поделать. Она похожа на человека, застрявшего в изгороди из колючей проволоки под напряжением: человек извивается, дергается, но выбраться не может. Каждый год, когда мама находится на грани нервного срыва, она готовит обед ко Дню благодарения. Мы умоляем ее этого не делать. Мы взываем к ее благоразумию, подбрасываем анонимные записки. Она и слушать ничего не желает.

Накануне Дня благодарения я ложусь в кровать в десять вечера. Она колотит по клавиатуре своего лэптопа за обеденным столом. Когда на следующее утро я спускаюсь вниз, она все еще там. Похоже, она вообще не спала.

Она смотрит на меня и видит, что я в халате и тапочках-кроликах. «Вот черт! — восклицает она. — Индейка».

Я чищу картошку, а она тем временем устраивает мороженой индейке горячую ванну. Окна запотевают, отгораживая нас от окружающего мира. Мне хочется предложить ей приготовить на обед что-нибудь другое, возможно спагетти или сэндвичи, но я знаю, что она неправильно поймет меня. Она вонзает в брюхо индейки нож для колки льда, чтобы достать мешочек с потрохами. Я потрясена. В прошлом году она приготовила птицу с мешочком внутри.

Приготовление обеда на День благодарения явно что-то для нее означает. Типа, святая обязанность, выполнение которой делает ее женой и матерью. Члены нашей семьи друг с другом особо не разговаривают, и у нас нет ничего общего, но если мама готовит правильный обед на День благодарения, это означает, что мы еще на один год останемся семьей. Примитивная логика. Такие вещи работают только в рекламе.

Я заканчиваю с картошкой. Она отсылает меня смотреть парад по телику. Папа неуверенно спускается вниз. «Ну как она?» — спрашивает он меня, прежде чем зайти на кухню. «День благодарения», — объясняю я. Папа надевает куртку. «Пончики?» — спрашивает он. Я киваю.

Звонит телефон. Мама отвечает. Это из магазина. Чрезвычайное положение номер один. Я иду на кухню за содовой. Она наливает мне апельсиновый сок, который я не могу пить, потому что он разъедает болячки на губах. Индейка плавает в раковине, айсберг из десятифунтовой индейки. Индейкаберг. Я чувствую себя «Титаником».

Мама кладет трубку, а затем гонит меня принять душ и убрать комнату. Я отмокаю в ванне. Набираю полную грудь воздуха и качаюсь на поверхности воды, потом выдыхаю весь воздух и погружаюсь на дно. Я держу голову под водой, чтобы слушать, как бьется сердце. Снова звонит телефон. Чрезвычайное положение номер два.

К тому времени как мне удается одеться, парад уже заканчивается и папа смотрит футбол. Щетина на подбородке припорошена сахарной пудрой. Не люблю, когда он торчит дома по праздникам. Мне нравится, когда папа чисто выбрит и при костюме. Он машет мне рукой, чтобы я не отсвечивала перед экраном.

Мама висит на телефоне. Чрезвычайное положение номер три. Змеящийся провод опутывает ее худенькое тело, словно веревка, которой она привязана к столбу. Из огромной кастрюли с кипящей водой барабанными палочками торчат две ноги. Мама кипятит замороженную индейку. «Она слишком большая. Не влезает в микроволновку, — объясняет мама. — Скоро оттает». Мама зажимает пальцем свободное ухо, чтобы сосредоточиться на том, что говорит ей по телефону собеседник. Я достаю из пакета простой пончик и возвращаюсь в свою комнату.

Всего три прочитанных журнала — и родители уже ссорятся. Пока еще не орут. Страсти кипят на медленном огне, временами выплескиваясь через край. Мне бы еще один пончик, но я не хочу идти за ним через зону боевых действий. Тут снова звонит телефон, и они расходятся по углам. Вот он мой шанс.

Когда я вхожу на кухню, у мамы к уху прижата телефонная трубка, но мама не слушает, что ей говорят. Она протирает запотевшее окно и пристально смотрит на задний двор. Я присоединяюсь к ней у раковины. Папа размашисто шагает по двору, рукой в рукавице-прихватке он держит за ногу дымящуюся индейку. «Он сказал, что на оттаивание уйдет куча времени», — бормочет мама. В трубке кто-то верещит тонким голосом. «Нет, не ты, Тед», — говорит мама в телефон. Папа кладет индейку на колоду и поднимает топор. Вжик. Топор застревает в плоти замороженной индейки. Папа начинает работать топором как пилой. Вжик. На землю падает кусок замороженной индейки. Папа поднимает его и машет им в сторону окна. Мама поворачивается к папе спиной и сообщает Теду, что она уже едет.

Как только мама отчаливает в свой магазин, папа берет обед на себя. Это вопрос принципа. Если бы он начал к ней цепляться по поводу ее подготовки ко Дню благодарения, ему пришлось бы доказывать, что он может справиться с этим лучше. Он приносит назад истерзанную грязную птицу и моет ее в раковине горячей водой и жидкостью для мытья посуды. Споласкивает топор.