Читать книгу "Тельняшка математика - Игорь Дуэль"

Перед Василием встал нелегкий вопрос: как эвакуировать друга из ресторана, где спать явно не положено. Тогда он принял роковое решение – взял Ваню на руки и понес к выходу. И вот тут-то Ваня, вися на руках друга, стал брыкаться.

– У меня с детства эта глупая привычка – брыкаться во сне, – еще раз объяснил Ваня. – Сколько ни пытался избавиться от нее – ничего не получается. Всю простыню к утру комом сбиваю.

Впрочем, поначалу и это не сулило ничего плохого – Василий и брыкающегося друга мог бы пронести не то что через ресторанный зал – через весь город. И пока Василий держал курс по широкому проходу между столиками, все шло благополучно. Но у одного столика стул был отставлен далеко в проход, отчего, как сказал Василий, «фарватер резко сузился». А стул оказался в проходе не просто так, не случайно. За длинным столом, у которого этот стул стоял, шел, как потом выяснилось, банкет – справляли юбилей одного более или менее ответственного руководителя. Пир был горой, хвалебные тосты следовали один за другим. И, видимо, как в таких случаях бывает, каждый выступающий старался перещеголять предыдущего. Ведь известно: застольный успех может содействовать и продвижению по службе.

В общем, стул оказался в проходе, потому что один из участников чествования, тоже начальник, но рангом пониже, произносил тост. Начало его было удачным – говорившего уже подбодрили смехом и хлопками. Но тут мимо юбилейного стола стал протискиваться Василий со своей ношей. И надо же было случиться, что как раз в ту секунду, когда он миновал оратора, Ваня вдруг что было сил брыкнул ногой. И рисунок, отштампованный на ребристой платформе совсем еще нового ботинка, четко отпечатался на щеке начальника, который произносил тост. Тот отлетел, испуганно зыркнул глазами. Эффектное начало было испорчено.

Видимо, из-за этого-то скандал получился ураганный. Все тут было: милиция, протокол, вытрезвитель, штраф, а главное – грозное письмо в училище. И сколько потом ни ходили друзья за начальственным лицом, сколько униженно ни выжидали его у дверей не очень высокого учреждения, сколько ни клянчили о пощаде, ударенное лицо было непреклонным. Не помогли и звонки из училища, и коллективные явки однокурсников. Исключать их никто не хотел – ведь последний курс, всего полгода до выпуска. Но ударенное лицо требовало только исключения.

И дали мореходам «полный гон», да с такой формулировкой, что матросами ни в торговый, ни в рыбацкий флот их не взяли. Лишь к концу третьего месяца блужданий по разным организациям с трудом, после долгих просьб и клятвенных обещаний удалось пробиться в перегонщики.

Одна теперь надежда – доплавать бы до осени, а потом принести в училище добрые характеристики: чтоб было написано про старательность и ударную работу, про скромное поведение в быту и моральную устойчивость. Вот положить бы на стол училищному начальству такие характеристики, тогда, может, сжалятся, возьмут обратно. Уверенности, правда, нет. Но вроде бы должны дать доучиться. Виноваты они, конечно, но ведь это тоже не совсем правильно, в конце концов, один раз брыкнулся человек – и себе и другу всю жизнь испортил.

Закончив эту историю, Ваня, видимо, чтобы сгладить неприятное впечатление, добавил:

– Вообще-то, ты не удивляйся, здесь почти у каждого какая-нибудь «коза» случилась. Матросы принимаются только временно – на одну навигацию. Сам понимаешь, у кого все в порядке, дела свои не бросит, чтоб перегонять речные посудины, тем более Северным морским путем – среди льдов.

Я только успел произнести первые сочувственные фразы, только выразил уверенность, что характеристики непременно должны помочь, и собирался уже привести аналогичный пример из университетской жизни, как на палубе нашего судна появился Герка и крикнул мне:

– Хватит курить, расхлебай! Работа ждет.

Мы еще с час прокрутились с ним, наводя порядок в нижнем салоне. Потом Жмельков отпустил нас по домам.

А на следующее утро прибыли капитан и старпом.

Капитан – седенький, сухонький человек лет пятидесяти, с тихим скрипучим голосом, мягкими неторопливыми движениями, походил больше на детского доктора, чем на моряка. Знакомясь, он сказал:

– Фамилия моя Пожалостин. Запомнить легко: пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста – вот и вся фамилия.

Старпом же, пожимая руку, рубанул, словно отдал команду:

– Халин!

Мне старпом сунул потертый блокнот – велел следовать за ним и записывать все замечания. Он легко лазил по трапам, заглядывал в узкие лючки. И по его хозяйской манере чувствовалось, что суда такого типа он знает как свои пять пальцев. Отрывисто и четко диктовал он мне, что писать, и я торопливо пристраивался с блокнотом где попало, боясь что-нибудь упустить. Половина слов была мне непонятна, но когда я спросил Халина, как пишется «ахтерпик», он рявкнул в ответ:

– Не знаю. Запиши как хочешь. Разберусь.

Все остальное я писал «как хотел». Список получился длинный. И когда мы вылезли на палубу, настроение у меня совсем испортилось. Я думал: чтоб устранить столько недоделок, понадобится, пожалуй, месяц. Но старпом был настроен оптимистически, капитану сказал:

– Работы здесь дня на три, если, конечно, не будут табанить.

И я запомнил новое слово, общий смысл которого понял из контекста.

Старпом снял фуражку, вытер грязным платком лицо. Лоб у него оказался узким – густая шевелюра начинала расти чуть ли не от самых бровей. Одет Халин был небрежно – из-под обшарпанного синего плаща виднелся зеленоватый, изрядно засаленный костюм, темная, давно уже потерявшая цвет рубаха. Зато флотская фуражка была почти новой, и не вызывало сомнений, что это творение рук настоящего мастера: все в ней было продумано – и мягкие линии тульи, и форма большого козырька, и плетеная черная ткань околыша, и «краб» был вышит золотом удивительно тонко…

С приездом начальства работа стала продвигаться куда быстрее, времени на перекуры под грибком оставалось теперь совсем мало. С восьми утра до пяти вечера Герка, Жмельков, Халин и я безостановочно таскали на свой «омик» всю положенную для дальнего похода амуницию – троса, пиротехнику, буйки, спасательные жилеты, ящики с приборами, а также дрова и уголь для камбуза.

У соседних судов тоже постоянно копошились матросы, штурманы, механики, и становилось все более заметно, что наши теплоходы собираются в дальнюю дорогу. А в короткие перекуры под грибком я уже со знанием дела перекидывался морскими словами с товарищами по плаванью, и от этого начинало казаться, что всерьез и основательно врастаю в морскую жизнь.

Судовые начальники между тем с утра до вечера осаждали заводских руководителей, требуя скорейшего завершения работ, перехватывая друг у друга бригады дефицитных отделочников, электриков, плотников.

Наконец, те доделали свое, и к нам явились конвертовщики, которым предстояло закрыть все широкие иллюминаторы специальными щитами – деревянными, с прокладками из ткани и войлока, чтобы во время морского перехода стекла не были выбиты волнами. В этой деревянной обшивке «омик» потерял свой только что обретенный франтоватый, праздничный вид, будто надел прямо поверх сверкающего белого костюма замызганную телогрейку. Зато приобрел уже совсем походное обличие, и все в округе теперь знали, какое долгое и трудное плавание – не только по речкам, но и по ледовитым морям – нам предстоит. Рабочие с уважением расспрашивали нас, куда именно погоним мы «омик», и, узнав, что на Обь, качали головами, говорили: «Во куда!» или «Да уж, не близко».