Читать книгу "Бембиленд - Эльфрида Елинек"

(Огромное спасибо, дорогой доктор Гросс[13], я всегда хотела быть мужчиной и гомосексуалистом, но чувство неполноценности из-за того, что я женщина, в меня, вопреки моим ожиданиям, не вселилось, зато, ах, не знаю точно, действительно ли это и есть то самое желание избавиться от отягощенной инфантильностью гетеросексуальности и ее деструктивной символики? Было бы неплохо. Никогда я не стану держаться за себя, лучше подыщу что-нибудь более прочное!)

Говорит Питер:

Многоуважаемый мужчина, многоуважаемая женщина, у вас есть иммунная система, нечто вроде инструмента, так пользуйтесь же им, прошу! Я тоже прихвачу свою, согласен, тогда мы сможем одновременно активировать наши системы, и теперь я говорю говорю говорю без конца, играя на ней, на своей безупречной иммунной системе; иммунные системы исследуют и испытывают также на мышах, курах, табачных стеблях и листьях, но только не мою, моя испытывалась на войне, на убитых, которых к нам доставляли одного за другим. Теперь к ним принадлежу и я. Смешно. До сих пор они не реагировали на то, что смерти можно было бы избежать. Система дает сбой? Они не реагировали на опасности, в известных условиях угрожающие телу находящиеся за пределами его влияния, телу враждебны живые существа, фактически все, а кроме них еще бактерии, вирусы и грибки, одно– и многоклеточные, то есть все, весь враждебный телу белок и собственные выродившиеся клетки, фактически все. А на остальное они хоть и реагировали, но с большим опозданием. О пока еще свободных радикалах, которые швыряются собой, как бомбами, «Папа, у нас в саду валяется чей-то мозг! Почему бог подбросил его именно к нам?», о них я и говорить не хочу, но и против них хорошо подготовленная система должна иметь какое-либо средство. Здесь я играю словами, ибо иммунной системе пойдет лишь на пользу, если ее слегка потренировать, я намерен играть долго, для книги рекордов, посмотрим, кто дольше выдержит, публика или я. Во всяком случае, я буду играть столько, сколько мне позволят. Не представляю, как долго это продлится, собственно, мне бы давно пора прекратить самому, понятия не имею, сколько вы еще сможете терпеть мою удивительную игру на инструменте, который должен укрепить во мне способность сопротивляться всему, действительно всему. Где играет музыка, там и устраивайся! Недобрым людям знакомы и совсем другие песни. Долго они не продержатся, уверяю вас. Ну, вот она и кончилась, эта музыка. Но я, по желанию, могу метать огонь, могу бросать и атомные бомбы, автомобиль я предварительно спрячу, в конце концов я его выиграл!.. Хорошую иммунную систему не разобьешь вдребезги. Пожалуйста, вот вам доказательство того, что на войне, и только на войне человек может, если захочет, одержать победу над своим внутренним механизмом самосохранения. Мы против того, чтобы называть войну безобразием. Она прекрасна. Она делает человека господином, все равно, над кем, все зависит от того, кто победит. Благодаря огнеметам, танкам, разным видам оружия, способного вести огонь, мы сегодня празднуем победу над порабощенными механизмами. Но не над автомобилями. Они всегда с нами. Они порабощают нас! Чужеродные тела для них – это мы! Взглянув на спидометр, мы понимаем, что такое порабощение. Мы не можем ехать так быстро, как только возможно. Кто бы ни победил, все равно победит война, благодаря преображению тел с помощью металла, и вот свинец у людей в штанах, свинец в ногах, но не на сердце. Только так мы обретаем устойчивость и больше не нуждаемся в своей иммунной системе. Я делаю для этого все что могу. Обмыть, обрезать, уложить. При этом я еще играю и пою. Игра – мой язык, да, мой язык – это игра, то есть я играю на всех запахах тления, я стреляю очередями, нет, не длинными, по крайней мере, я палю столько времени, сколько позволят, но и потом не перестану, можете у меня поучиться, я разрешаю. Огонь имеет то преимущество, что после себя все подчищает, симфония, озари, зазвучи, я хочу, чтобы ты выплеснула из этого горящего дома столб дыма, но ей, похоже, это ни к чему. Она и так достаточно светла. Сейчас я открою вам глаза, но нет, вы сами сможете позже вырезать это из своих глаз, нож приближается, приближается бесконечно медленно, но приближается, готовый к операции на глазах, это в конечном счете пойдет вам на пользу, но глазные аппараты в последний момент решительно отказываются соединяться. Перед соитием они испытывают ужас, horror unionis, вот в чем беда. Итак, вы смотрите и смотрите, и вот что-то темное обрушивается на вас и в последний момент пролетает мимо, совсем рядом, на волосок, еще чуть-чуть, и все было бы кончено. А всего-то и нужно было – сделать разрез вдоль вашего зрения. Вы этого почти не заметите, но вы видите огонь, видите нож, видите, как он приближается к вам, и хотя на этот раз нож прошел мимо, вы замечаете разрез в своем глазу. Видите? Да, этот. Вы способны увидеть лишь бревно в глазу соседа, но теперь все будет по-другому, теперь вы увидите этот разрез. Ровный, чистый разрез, это я вам гарантирую. Айсберг, острый, как лезвие бритвы, просто разрезал в длину ваш титанически скользящий куда-то глазной корабль, и теперь все кругом лед, да-да, и там, внутри, тоже. Кругом лед. Холод. Вода. Крики. Раздувшиеся жировые складки, которые опускаются в воду, но воды больше нет ни капли! Вы видите, хотя погрузились с головой, не понимая куда, вы все еще видите это бревно в глазу соседа, за которое хотите уцепиться, при этом хватило бы и пары коньков с ботинками, да нет же, не ширинку, а соринку, то есть бревно, в то же время вы видите разрез, который сделали в своем собственном глазу своим собственным призванным к тому взметнувшимся ножом, уберите его немедленно! Но разрез-то остался, сделанный в вас, в органе, наделенном способностью видеть, и теперь этот орган восприемлет только разрез. Но орган, с помощью которого вы могли бы объяснить увиденное, у вас еще есть, не бойтесь, он у вас и останется! Используйте его! Вы непроизвольно вскрикиваете, но тут появляюсь я, а я всегда кричу громче. Именно в этом и заключается музыка. Мои крики служат тому, чтобы вы, как компас, всегда указывали, откуда поступает почта в адрес ни о чем не догадывающихся. Чистая потеря времени, вы можете ее, эту почту, не читать. Взгляните-ка на фото! Вы находите аморальным, как секс до брака, то, как фото сделано и теперь вброшено в нашу сетчатку, словно чистый лоскут, все впитывающий и пропускающий сквозь себя? Глаз, только что искромсанный разрезом. Нет-нет, не забывайте, что в этот аппарат говорила другая природа, не та, что прямо и непосредственно говорит глазу. Глаз ведь затем и был искромсан, чтобы природа, наконец, могла говорить с природой и как круглосуточный телефон службы сервиса только нам известного страхового общества больше в нас не нуждалась. Никто не может понять что-либо, глядя на это фото. Никто не может получить определенное представление. Кроме меня, у меня оно уже есть, это представление, но я промолчу. Лучше осмотрюсь-ка я в кругу моих собственных интересов. Моя тема – мораль! Moral Sour! Кислая, как лимонный коктейль! Но прошу вас, со льдом! Я без ума от него, вот только плохо вижу из-за разреза, на который сейчас должен сесть, и что же я хотел сказать? Итак, во-первых: я полагаю, мораль сама присвоить себе главную роль. Я считаю, раз уж речь зашла о морали, она должна сыграть самое себя. Такой элегантной юной морали все по плечу. Многие из кожи вон лезут, чтобы получить главную роль, им тоже хочется постоять в свете прожекторов, но не со мной, не рядом, я эту мораль прочно вставил в конус света и прибил гвоздями, чтобы она не сбежала из моего сияющего нимба, который всегда меня окружает, меня в первую очередь. Я вооруженный инакомыслящий. Да-да, весь из себя такой милый, но, к счастью, никем не любимый инакомыслящий – это я. Возможно, уже завтра они меня полюбят, кто знает. Это шок, так как мне кажется, что и остальные вдруг стали мыслить инако. Но меня об этом не известили. То, что и они теперь мыслят иначе, неприятно для меня и моего искусства. Но я не оставляю попыток мыслить еще более инако, чем они. Я теперь мыслю в совершенно противоположном направлении. Да, даже так. Тут нет никакой разницы в сравнении с тем, что было раньше. Пусть она топорщится и чванится где-нибудь там, эта добродетель, она ведь пока не сделала ничего определенного, скорее, это я определил ее на службу, и правильно сделал.