Читать книгу "Рельсы под луной - Александр Бушков"

Я надо всем этим даже подумать не успел. У меня в голове другое встало: сейчас наши, услышав выстрелы, подхватятся, кинутся сюда, командир прибежит. И застанет он нас с явственным запашком, и две пули в стене – видно отсюда, на потемневшем бревне два свежих попадания белеют. И огребем мы за пьяную стрельбу по самое не балуй…

И кинулся я наружу, мимо бабки, едва ее, болезную, с ног не сшиб. Одно у меня было спасение: стоять на улице с наганом, когда наши набегут. Мол, вышел по нужде, вижу в поле двоих с винтовками, окликнул их, а они драпать к лесу, ну, я пару раз вслед… Кто сказал, что тут совсем не может быть немцев-окруженцев или беглых полицаев? Даже если унюхают запашок, все равно будет совсем другой расклад, чем если бы нас застукали в хате… Ну, принял грамулю. Ну, показалось что-то в поле. Ну, пальнул. Иные так палят и по-трезвому. Выпить-то успел всего ничего, обойдется крепким матом…

Только стою я, стою – а в деревне никаких признаков тревоги. Начинаю понемногу соображать, что ее и не будет. Наган, он не так чтобы уж оглушительно бабахает, стрелял я в хате, не на улице, часовой, надо думать, далеко, а наши спят мертвым сном, а если не спят, а сообразили наподобие нас, внимания не обратят…

Да, а на улице-то никаких коней. Тишина стоит…

И вот когда мне стало окончательно ясно, что нам свезло и тревоги не будет, тут до меня и дошло. Вспомнил, как эти непонятные только что стояли и вдруг исчезли, будто лампочку выключили. И возникла противная такая дрожь в коленках, и в животе мерзко захолодело, и на улице стало как-то страшновато торчать одному в темноте и тишине…

Сунул я наган в кобуру и пошел в хату. Степа как сидел, так и сидит, глаза по чайнику.

– Пахомыч, – говорит он, а язык заплетается. – Это что же? Это как же?

– Молчи, – говорю. – Разлей лучше. Да на стол не лей, полные ж уже ведь!

Беру рюмаху немецкую – и хлобысть! Как вода пошла. Но нервишки вроде подуспокоились. Сел я за стол, достал трофейный портсигар с трофейными же сигаретками, закурил, затянулся…

Бабка сидит тут же, и вид у нее самый равнодушный.

– Бабка, – говорю я. – Это что же за чудеса? Так не бывает.

– Да чего только не бывает, – ответила она преспокойно. – Бывает, сыночек, сам видел… Наезжают иногда… Не лежится, видать… Уж пару раз в год да наведаются…

– Это кто? – спросил я.

– А есаул Караев с казачками, из мамонтовцев. За полем, возле лесочка, их и закопали в девятнадцатом году – где положили. Они уходили, а их пулеметом с тачанки. А через годик стали… похаживать. Раза по два в год обязательно нагрянут, и почему-то только в мою крайнюю хату, дальше не идут. Подавай им, кто в деревне, подавай им красных… Пугались мы поначалу, и я, и дед, покойничек, а потом стало ясно, что вреда от них никакого. Поорут у крыльца, в избу ввалятся… И если грохнуть чем посильнее, как мы уж потом сообразили, сковородой там о сковороду, или табуреткой в стену – пропадут вмиг. Вот как ты сейчас из пистолета стрельнул. Теперь до-олго не появятся… Ты выпей, сынок, закуси, глупости это все, ничуть не вредные…

Выпили мы со Степой еще, закусили – смотрю, и как-то оно совсем от души отлегло. Хотя мурашки по спине еще ползают. Тут встревает Степа:

– Бабуль, а вы б в город? Ученым?

Бабка на него посмотрела как на несмышленыша:

– Да мы тут привыкли как-то и без города, и без ученых обходиться… Все равно ни медали не дадут, ни даже керосина…

Степа горячится:

– Нужно же было сообщить…

Молодой был, с десятилеткой, не то, что я. После войны хотел на кого-то там учиться в институте. Только его под Варшавой… Наповал стукнуло.

– Степа, – сказал я. – Солдат ты стал хороший, я тобою, как вторым номером, доволен полностью. И парень ты очень даже неглупый, такие слова знаешь, что я и не выговорю… Слышал когда-нибудь, чтобы ученые твои такое изучали? Это ж натуральные привидения!

– Они, сыночек, – поддакнула бабка. – Прывиды, как белорусы наши говорят. А в прывидов давненько уж верить не положено, как и во всякую другую чертовщину. Ты старшого слушай, он пожил, понимает, что к чему…

– Точно, Степа, – сказал я. – Не положено нынче верить в чертовщину. Даже я, с моими тремя классами и четвертым коридором, краем уха слышал, что ученые в чертовщину не верят… Давай-ка лучше по стопке, когда еще придется… И бабуле самую чуточку, а, бабуль?

Разлили, выпили. Смотрю, Степа понурился, весь задор потерял. Бормочет:

– Действительно… Мистика, поповщина, обскурантизм…

– Видала, бабка, какой у меня напарник? – говорю. – Какие слова знает. Я и с трех раз не выговорю… Только горяч по молодости лет – ну да это проходит…

Степу малость развезло:

– После войны обязательно сюда вернусь! С фотоаппаратом… Примете, бабушка?

– Да со всей душой, голубь, – говорит бабка кротко, как дитенку. – Кто ж тебя не примет, освободителя? Ты, главное, воюй поосторожней, чтоб вернуться…

– Вот это другое дело, Степа, – сказал я. – После войны возвращайся хоть с фотоаппаратом, хоть с этим, как его… с микроскопом. А пока что давай помалкивать намертво. Никто нам с тобой не поверит, а командир решит, что мы до зеленых чертей, то бишь покойных казачков, назюзюкались… Бабуля все равно открестится, правда, бабуль?

– Уж точно, – кивнула бабка. – Знать ничего не знаю, видеть не видела. Они для меня безобидные, как дождик, за столько лет привыкла… Пусть себе ездят, не каждую ночь же…

– Вернусь обязательно! – заверил Степа, на табуреточке пошатываясь.

– Вернешься, сокол, – кивает бабка.

– Вернешься, – говорю и я. – А пока что давай допьем, да на боковую. Поднимать нас будут рано, нам нужно будет преотлично выглядеть, как и не пили. Не первый раз, понимать должен…

Степа еще немного пошебутился – ну вот вернется он непременно со всякими научными штучками! Однако солдат все же получился к этому времени справный: не буяня, допил остаточки, и завалились мы спать без задних ног.

Так мы никому и не рассказали. Степа под Варшавой лежит. А меня вот, честно, пару раз после войны подмывало: взять да и съездить к бабке, авось, не померла. Теперь, когда знаешь, что они неопасные, даже интересно было бы такое кино еще разок посмотреть.

Только где же? Вернулся я к себе на Алтай, и забот было невпроворот: я ж не Степа покойный, мне хозяйство поднимать нужно было – жена без мужика ох, хлебнула, детишки батьку подзабывать стали, дичились поначалу, да и в колхозе хлопот невпроворот. Может, они и сейчас ездят? К тому, кто на бабкином месте поселился? А кто ж их знает. Упрямые, морды белогвардейские. Только и сейчас то же самое отношение к поповщине… и – как это там Степа тогда? – обскурантизму.

Так что – ну их подальше. Ну, было. И хрен с ним со всем…

Извинения

Девушке на войне тяжело. Потяжелее, чем мужчинам. Есть масса чисто бытовых проблем, и еще одна, может, даже и главная… Девушку постоянно хотят. И сплошь и рядом приставания идут в такой форме, что… Ну, в общем, мало приятного. Это не гражданка, милиционера не позовешь. Да и начальству не будешь всякий раз бегать жаловаться. Приходится учиться управляться самой. А уж особенно тяжело приходилось, когда на девушку, как говорится, западает командир, да если еще достаточно вышестоящий… Сейчас я ни на кого не держу ни капельки зла, ни обиды. Понимаю, что они тогда чувствовали. Никто на передовой не знает, будет ли он жив завтра. Так что, грубо говоря, хоть подержаться… Можно понять, но это сейчас, а тогда я злилась невероятно.