Читать книгу "Невероятная жизнь Анны Ахматовой. Мы и Анна Ахматова - Паоло Нори"

мы обменивались кивками типа: «А, ну да…»

Как-то так.

4.13. Финал

Так или иначе, но, несмотря на те внутренние границы, которые я устанавливал для себя в начале девяностых и которые, по большей части, сохранились и к две тысячи второму году, лица завсегдатаев курилки Ленинской библиотеки в Москве девяносто третьего года надежно запечатлелись в памяти. А теперь самое время припомнить, что сказал Эмилио в двухтысячном году про библиотеки и тотализатор на ипподроме, и перейти к слабенькому финалу, ради которого я и затеял это несколько затянутое отступление. Прошу прощения, что вышло так длинно, но, как говорится, у меня не было времени написать короче.

Что я хочу сказать. Мои наблюдения в курилке Ленинской библиотеки в девяносто третьем, девяносто четвертом и девяносто пятом годах, а также в курилке Публичной библиотеки в Петербурге в девяносто пятом, двухтысячном, две тысячи первом и две тысячи втором навели меня на мысль, что посетители российских библиотек, равнодушные к своему внешнему виду, неряшливо одетые, перевозбужденные, часто разговаривающие сами с собой, заядлые курильщики, нервные и восторженные, чем-то напоминают итальянцев, делающих ставки на ипподроме: такое впечатление, что, приходя в библиотеку, они с минуты на минуту ждут каких-то удивительных событий, которые изменят их жизнь, и им не терпится с кем-то поделиться.

4.14. О Хлебникове

Итак, на этом я ставлю точку в старых записях, но дополню их одной мыслью, которая пришла мне только сейчас, через двадцать с лишним лет.

Сегодня, спустя два десятилетия, я, наоборот, говорю о Хлебникове все реже. Почему так происходит, я и сам до конца не понимаю.

Вероятно, потому, что Хлебников, насколько я могу судить, гораздо больше того, что о нем можно рассказать.

Шкловский называл его чемпионом, Якобсон считал величайшим мировым поэтом ХХ века; Тынянов говорил, что он «присутствует как направление»; Марков называл его Лениным русского футуризма[18]; Рипеллино[19] видел в нем поэта будущего. На мой взгляд, все они правы, и в то же время, думаю, каждый из них в чем-то ошибается, потому что Хлебников – это нечто большее.

Меня Хлебников неизменно потрясает: он настолько грандиозен, в нем такая мощь, что иногда о нем даже страшно говорить: у меня нет уверенности, что я вообще могу объяснить, кто он такой на самом деле.

Погружаясь в Хлебникова, я обретал зрелость.

Сколько раз за эти годы в памяти всплывал «Закон качелей»:

Закон качелей велит

Иметь обувь то широкую, то узкую.

Времени то ночью, то днем,

А владыками земли быть то носорогу, то человеку.

И как часто, когда я приезжаю в Россию и первым делом смотрю на небо, мне вспоминаются эти строки Хлебникова:

Мне мало надо!

Краюшку хлеба

И каплю молока,

Да это небо,

Да эти облака!

И сколько раз, когда я думал о Тольятти и Батталье, на память приходило начало стихотворения Хлебникова: «Девушки, те, что шагают // Сапогами черных глаз // По цветам моего сердца».

Так оно и бывает: они вышагивают туда-сюда, и все у них хорошо.

А сколько раз, когда у меня внезапно менялось настроение, я вспоминал слова Хлебникова, что начиная с ХХ века уже мало просто вести дневник – нужно вести точный реестр[20].

И записную книжку, которую я всегда ношу с собой в рюкзаке, я так и называю: реестр.

4.15. Глупая фраза

Я всегда хожу с этими несовременными реестрами родом из ХХ века: электронному ежедневнику я предпочитаю бумажный, ведь так приятно лишний раз сказать: «Я не взял с собой ежедневник».

Такая глупая фраза из ХХ века, анахронизм, но она мне нравится.

4.16. Роли

В конце февраля в Лейденском университете в Нидерландах был отменен показ шедевра Сергея Эйзенштейна «Броненосец Потёмкин» во избежание дискуссий, связанных с ситуацией на Украине.

Одновременно в Испании запретили показ «Соляриса» Тарковского, а в Литве решили не показывать документальный фильм о Велимире Хлебникове, царствие ему небесное, – о поэте, написавшем стихотворение «Отказ». Вот оно:

Мне гораздо приятнее

Смотреть на звезды,

Чем подписывать

Смертный приговор.

Мне гораздо приятнее

Слушать голоса цветов,

Шепчущих: «Это он!» —

Склоняя головку,

Когда я прохожу по саду,

Чем видеть темные ружья

Стражи, убивающей

Тех, кто хочет

Меня убить.

Вот почему я никогда,

Нет, никогда не буду Правителем!

Мальчишкой, когда я позволял себе какие-нибудь шалости и огорчал маму, она говорила: «Паоло, как ты до такого докатился!»

Вот и мне в те дни все время хотелось спросить: «Люди, как мы до такого докатились?»

Несколько дней спустя Кардиффский филармонический оркестр убрал из программы концерта увертюру Чайковского «1812 год», посчитав ее исполнение «неуместным в такой момент».

Узнав об этом, я окинул взглядом свои русские книги и спросил себя: «Что мне сделать, чтобы быть хорошим европейцем. Выбросить их?»

Когда чуть позже в миланском театре одна милейшая журналистка спросила меня, какая роль отводится сейчас работникам умственного труда, я ответил: «Я рад, что вы задаете мне этот вопрос. Несколько лет назад похожий вопрос задали великому русскому поэту Иосифу Бродскому, на что он ответил: „Писать хорошо“. Это трудная роль», – сказал я.

4.17. Золото

В середине апреля я был в Милане. Прочитав лекции, я поехал обратно на вокзал, откуда отходил поезд в Болонью. Чтобы попасть на платформы миланского вокзала, нужно отстоять очередь и показать билет. А случилось так, что за несколько дней до этого я стал обладателем золотой карты «Трениталии»[21].

Как я до этого докатился? Золотая карта «Трениталии»…

И вдруг я обнаружил, что на вокзале есть боковой вход, но тех, кто пытается через него пройти, как правило, останавливают и отправляют обратно в очередь. Однако если вы подходите и на вопрос «Первый класс?» отвечаете: «У меня золотая карта», то перед вами расступаются и, произнеся «пожалуйста», пропускают, даже не попросив предъявить билет или карту.

И мне такое положение вещей нравится.

В первый раз я приехал в Россию в 1991 году, через несколько месяцев после открытия «Макдоналдса» в Москве. Я пошел в московский «Макдоналдс». Там тоже было два входа: один для русских – к нему вела длинная очередь, другой для иностранцев – без очереди. Я