Читать книгу "Поиск звука Творогов - Нина Сергеевна Дашевская"

Двухэтажные дома, кирпичные. Кирпич абсорбирует время.

Или впитывает? Нет, «абсорбирует» лучше. Что это вообще такое? «Поглощение сорбата всем объёмом сорбента». Поглощает ли кирпич время, заглатывает ли он его? Кажется, да. Всем своим объёмом. Пыль, копоть, выхлопные газы — впитываются в пористую структуру кирпича, и потом стену можно отмыть только под высоким давлением, да и то не полностью. Кирпич крошится, скалывается, он многое видел и всё хранит в себе. Старый кирпич отличается от нового не только массой и объёмом. В нём меняется что-то, что нельзя измерить. И время — его нельзя взвесить, у него нет агрегатных свойств… тем не менее оно впитывается, остаётся в кирпиче полностью, всё целиком. Кирпич — сорбат… собрат. Собрат времени? Нет, это уже, кажется, слишком, хочется чего-то реального, физического.

Бывший розовый дом; когда-то это был такой нарядный цвет, а сейчас — вот такой, бывший розовый. Этот мне нравится больше.

На главных улицах отмыли все дома. Я иду — и у меня кружится голова: какие красивые! Какой красивый город, просто открыточный!

…Но если уйти через подворотню в маленькие улочки, то увидишь и бурый кирпич, и грязно-жёлтый. Это не просто осевшие выхлопы машин; мне кажется, тут сохранилась даже копоть печных труб. Вообще не поймёшь, каким он был, этот цвет. Лучше всего именно бурый кирпич, без штукатурки. И над узкими длинными окнами вставлены белые кирпичи веером. Нарядно так. Как чепчики у дам в былые времена.

Я как-то прочёл в одной книжке: «Ей так шёл этот чепец!» Очень смеялся. Как может идти девушке чепец? Представил Варю в чепце. Правда смешно. Однако же люди думали, что это красиво. Нарядно. Но они ведь были другие тогда — люди? Не как мы?

Однако и про дома тоже думали, что это красиво. И сто лет назад, и двести. И сейчас. Люди меняются, дома остаются.

Это я Варе сказал — «кирпич абсорбирует время». И ей понравилось.

Я не уверен. Так говорить про кирпичи — это понты, это я красуюсь, да? Выделываюсь. С другой стороны, любой поэт, наверное, изображает что-то такое из себя? Воображает себя поэтом. А не вообразишь — не напишешь.

Вот не знаешь, боишься всего, что сверх, что излишнее. Что слишком. Ну, и что делать? Оставить одни глаголы и существительные? Я шёл. Видел дом. Он из кирпича. Кирпич красивый.

Похоже на учебник английского языка для начинающих. Или сочинение для моего друга Стоуна.

Я думаю о языке почти так же часто, как и о домах.

— Ваня. Ты дурак, и всё, — говорит мне Варя М. — Если бы ты меньше думал, что о твоих писаниях скажут другие люди, было бы лучше. У тебя просто амбиции безумные. Ты ещё ничего не написал, а уже представляешь критические разборы своего творчества: что знающие люди скажут?

Я сначала обиделся, потому что решил — она в чём-то права. А потом понял, что нет. И сразу перестал обижаться. Смотрел, как она шлёпает своими кроссовками по тротуару. Нет, шлёпает — неправильное слово. Она так ходит, будто у неё тридцать седьмой размер ноги. Снимет обувь — и я вижу отдельно огромные кроссовки, мужские, сорок третий. Наденет — совсем другое дело. Какой-то обман зрения.

— Ты чего, обиделся?

— Почему обиделся?

— Кислый какой, смотришь под ноги.

Не кислый я, а сосредоточенный.

…Когда-нибудь я скажу ей, куда смотрю. Она ещё… холодно ведь, а она джинсы подворачивает. И там такая… полоска ноги, между носками и джинсами. Как вот она называется? Лодыжка… или щиколотка? И то и другое смешно звучит.

— Тебе не холодно? — спросил я. Она обиженно помотала головой — вроде как я её отвлекаю, сбиваю с мысли.

— Варь. Я не думаю, что знающие люди скажут, мне на них, в общем-то, наплевать. Потому что я никогда ничего писать не буду и никакие знающие люди ничего не увидят. Я думаю только, что скажешь ты.

Варя сначала молчит.

А потом отвечает:

— Я думаю, что ты лентяй. И трус. И писать тебе хочется. Но ты никогда ничего не сделаешь, потому что тебе лень. И страшно.

— Чего страшно-то?

— Страшно, что плохо напишешь. Лучше, конечно, на диване лежать.

Да! Лучше!

— И мне не холодно, — добавляет она, будто мне назло. — Мне так нравится… реальность ощущать. Вот этой частью ноги.

* * *

— Нет, ну объясни мне. Почему Игорь? Почему Игорь-то?!. - мама опять расшумелась, завелась чего-то. Я даже решил на кухню не соваться.

— Поговори с Мишей, он же видит и слышит. Ты же на голову его выше, понимаешь? На две!

— Скажешь тоже. Игорь — метр девяносто, — спокойно отвечает папа.

— Илюш, ну чего ты отшучиваешься. Я же не про рост. Поговори, спроси, в чём дело! Ты же весь, ты же всего себя в эту роль! А на премьере — Игорь. Вот объясни мне, почему Игорь!

— Успокойся. Ну, ты же знаешь. При чём тут — кто лучше, кто хуже. У Миши могут быть свои причины, кого ставить на премьеру. Это его дело, его право. Он же видит в целом, снаружи. Мало ли… какие у него основания. Чего я буду лезть? Игорь — хороший парень, молодой…

— Да он же ничего не умеет, стоит, как дерево! Руками только машет, как мельница.

— Ты уж определись, дерево или мельница. Нормальный парень…

— То-то и оно, что нормальный! Никакой он, понимаешь?

— Перестань. — Я прямо вижу по голосу, как папа морщится. Он становится похож на собаку, не знаю, как называется эта порода.

— Илья!.. Ну хочешь, я сама с Мишей поговорю?

Папин голос каменеет:

— Не смей. Ты… ты что!

— Илюша. Ну что ты, что ты. Просто… Я не понимаю, когда такая несправедливость!

— Меня-то ты чего дёргаешь? Меня — вот ты — меня — можешь оставить в покое?!. Маша, я же живой человек, у меня тоже нервы