Читать книгу "Сказка о серебряных щипчиках - Акрам Айлисли"

бы я умел рисовать и попытался бы изобразить воду, которая по тонким длинным трубам стекала с фабричного двора в речку, я не нашел бы подходящей краски: это была даже не вода, а какая-то странная жижа, смешанная из разноцветной вони. Свежая, зеленая травка желтела и сохла от этой жижи, может быть, даже не от нее самой, а от зловония, которое распространялось вокруг. Вонь проникала всюду, казалось, что даже перламутровые камешки на дне реки смердят, как протухшая рыба…

Во дворе мечети срубили десяток роскошных акаций, и вскоре на их месте появилось некрасивое длинное здание — склад для коконов. Голуби не гнездились больше возле мечети — не могли дышать дымным фабричным воздухом. Дохлых червей, вываренных из коконов, сваливали здесь же, неподалеку, в яму, образовавшуюся на месте разрушенного дома. Червей клевали куры; от яиц начало нестерпимо вонять тухлятиной. Прямо надо сказать, фабрика не украсила нашу деревню, но зато в лавку завезли муку и сахар; построили баню, проложили шоссе, начали даже поговаривать об электричестве…

Поскольку фабрику разместили в здании мечети, что было делом греховным, большинство наших деревенских женщин отказывалось идти на фабрику. Впрочем, работницы нашлись. Кое-кого уговорил дядя Абуталиб, других дядя Муртуз силой привел в цехи, а были и такие, как тетя Медина: ее не пришлось ни убеждать, ни заставлять — она сама пришла.

Муки у нас к тому времени осталось на две-три выпечки, горох тетя еще в первые дни раздала соседям, мотал с сыром, припасенный Мукушем, тоже давно опустел. Орехи я поделил между одноклассниками сразу, как только мы их нашли, за что, кстати сказать, получил дурацкое прозвище «Орех».

Мне казалось, что работать на фабрике несравненно труднее, чем в колхозе, но тетя Медина почему-то охотно ходила на новую работу. Домой она возвращалась веселая и все время пела; вместо чая мы давно уже заваривали травку, но тетю и это мало заботило, радостное выражение не сходило с ее лица.

Потом тетю Медину премировали за ударную работу, она получила зеленое платье, обшитое по карманам каймой, и очень гордилась этим подарком. По десять минут стояла теперь моя тетя перед зеркалом, рассматривая обновку, а вечером заглядывала в темные окна, ища в них свое зеленое отражение. И все время пела. Я так и не смог понять: фабрика ли это повлияла на тетю, или все дело было в зеленом платье…

Иногда, в самые холодные дни, тетя брала меня с собой в цех. Я устраивался где-нибудь, в уголке под окном и смотрел, как на площади перед мечетью носились ребятишки, чьи матери работали на фабрике. Потом это занятие надоедало мне, и я начинал следить за серебристыми барабанами, которые без устали вращались, наматывая шелковую нить. Барабаны эти стояли рядами, и перед каждым рядом ходили взад-вперед две женщины. Сзади, за барабанами, были установлены огромные котлы, те самые, которые тетя Набат приняла когда-то за посуду для приготовления пищи. В этих котлах как раз и вываривались коконы, а следили за этим люди, которых здесь называли мастерами. Кроме работниц и мастеров были еще ученики. Ученики зацепляли на коконе нить и подвешивали на особый крючок. Работницы-вязальщицы быстрым движением снимали нить с крючка и, орудуя всеми десятью пальцами, прикрепляли нить к вращающимся барабанам; нить наматывалась, ее соединяли со следующей, и скоро барабаны исчезали под огромным мотком желтоватого шелка-сырца…

Из начальства мне довелось видеть на фабрике только ставшего мастера Мамеда. Это был длинный, как чинара, сутуловатый человек. Заложив руки за спину и чуть-чуть согнувшись, дядя Мамед прохаживался вдоль вращающихся барабанов: поторапливал учеников, указывал работницам на обрывы, осматривал барабаны. Мне объяснили, что обязанность дяди Мамеда — смотреть за механизмами и руководить работой, но, по-моему, больше всего он занимался тем, что развлекал работниц. Женщины от его шуток заливались хохотом, причем я заметил, что если дядя Мамед брал какую-нибудь за руку, показывая, как надо закрепить нить, женщине это нравилось.

Что касается тети Медины, ей наверняка было приятно присутствие этого веселого человека — она от души смеялась его шуткам. Да и вообще, с тех пор как она поступила на фабрику, настроение у нее было прекрасное.

Даже возвращаясь с работы, усталая, тетя Медина вся так и светилась радостью. И походка у нее стала какая-то другая: молодая, стремительная; подкладывала ли она угли в самовар, смотрелась ли в зеркало, движения ее были легки, проворны и чем-то походили на те, которые она делала на фабрике, стоя у гудящих барабанов…

Я заметил, что на фабрике люди вообще все делали быстро: быстро двигались, быстро шевелили пальцами, быстро говорили. Одна тетя Мерджан, казалось, никогда не спешила: неторопливо прохаживалась вдоль барабанов, неторопливыми, но точными движениями связывала нить и, поглядывая на дальние горы, негромко напевала.

Тетя Мерджан жила в районе, каждый день ходила домой ночевать, и у нее всегда был припасен для меня леденец или пряник. Увидев меня в цехе, она доставала из кармана гостинец и бросала мне, не забывая при этом поддразнить:

Ах, Садычек, Садычóк,

Подари мне пятачок!

Я на лету ловил липкие конфеты и засовывал их в карман — гостинцы тети Мерджан я ел только на улице. Тетя Фатьма, одна из тех женщин, которых дядя Муртуз насильно привел на фабрику, подошла как-то после работы ко мне и, оглянувшись по сторонам, сказала мне, чтобы я ничего не ел из рук тети Мерджан. Правда, когда я передал этот разговор тете Медине, она рассердилась и обругала Фатьму, но сосать леденцы при всех я уже не решался.

Осенью на фабричном дворе снесли какую-то развалину, построили детский сад и записали туда ребятишек, чьи матери работали на фабрике. Я к тому времени учился уже во втором классе, однако мне тоже разрешили ходить. В сад я являлся прямо из школы и зараз съедал все, что полагалось на завтрак и на обед. Это было совсем неплохо. Правда, меня очень невзлюбил сын заведующей — щупленький драчливый мальчишка: чертенок то насыпал мне земли в тарелку, то срывал шапку и бросал в грязь. Выручила чистая случайность. Пытаясь усовестить сорванца, повариха бабушка Сария сказала ему, что Садык — аскеров[4] сын, обижать его нельзя. Мальчишка задумался на минутку, потом схватил вдруг мою измазанную глиной шапчонку и, торжественно нахлобучив ее мне на голову, завопил: «Аскеров сын! Аскеров сын!» На мое счастье, фамилия директора фабрики была Аскеров, и мальчишка решил, что я ни больше ни меньше как сын директора.