Читать книгу "Русалья неделя - Елена Воздвиженская"

печная. Тут-то и припомнил Мартын песенку про петушка.

Время летело. Росла Настька, стишки свои напевала изредка. Коситься люди начали на девчонку. Прогонять от себя. А та и сама к ним не больно шла. Любила она одна бывать, ни в ком не нуждалась. Другим девчонкам подружки нужны, вместе венки плести, с горочки кататься, секретничать. А Глазливой и одной хорошо. И всё-то она улыбается.

– А какие у ей печали? – фыркнут бабы, – Мать спину гнёт а эта всё по улицам шатается. Нет, чтобы матери помочь по хозяйству.

Одним гибель напророчит, другой калекой станет, у третьих ребёночек захворает, у четвёртого корова в болото забредёт. И всё свои прибаутки она напевает.

– У Дуняши сарафан,

Да коса до пояса,

Скоро вскроется обман,

Потеряешь мОлодца.

Дуняша пшикнет на неё:

– Пошла прочь, Глазливая! У-у, дура!

А спустя время глядят люди, а свадьба-то у Дуняши с Захаром разладилась. А всё оттого, что бабка Поля, что на деревне за знахарку считалась, сказала Захару, что приворот на нём, приходи, мол, вечером ко мне, помогу. А после того, как сняла бабка Поля чары, так дурман и вышел с Захара, и на Дуняшу – сварливую, злую девку – он и глядеть не захотел.

– Как у нашего Игната

Закрома зерном богаты,

Ты б не жадничал, Игнат,

Сам добру не будешь рад.

В ту же ночь буря разыгралась, крыши разметала, деревья с корнем повыворачивала, а у Игната-богача, жадного да хитрого, весь амбар разнесло, зерно по ветру раскидало, дождём побило, испортило. А ведь просил у него накануне Егор-бедняк, хоть горсточку муки, детям болтушку сварить. Детей у него мал-мала меньше. Не дал Игнат, прогнал со двора.

– Ночь пройдёт, пройдёт другая,

Зыбка станется пустая,

Больше некого качать,

Пестовать да величать.

А на третий день и правда в избе горе – младенчик уснул да и не проснулся.

– Это ты беду накликала, Глазливая! – рыдает мать, – Будь ты неладна.

А бабы шепчутся – мать-то ребёночка с собой спать положила да и заспала его.

Не любили Глазливую в деревне. Но не трогали почему-то, боялись словно. Да и тихая она была, окромя стишков вреда за ней не наблюдалось. А в один из дней случилось небывалое. Глазливую будто подменили. Растрёпанная, ошалелая, носилась она по улицам и орала в голос:

– Ой беда, беда, беда,

Затворяйте ворота,

Чёрный стелется туман,

Души он кладёт в карман.

– Да чего ты кричишь, тьфу на тебя! – прикрикнули на неё деревенские, – Опять беду кличешь, дурная!

А Настька всё не прекращает, кричит да кричит. Народ уже весь на улицу высыпал, кто крестится, кто плачет, кто у виска пальцем крутит, а кто-то и вовсе камень поднял да и бросил в девушку. Попал он ей прямо в плечо, сильно руку зашибло ей. Кровь потекла. А она и внимания не обращает, всё своё талдычет про чёрный туман какой-то.

Плюнули люди в конце концов, устав слушать это, да по домам разошлись. Спать пора, однако, уже потёмки на дворе. А с утра, как встали, то деревню родную и не узнали. Налетели на деревню чёрные вороны, столько их было, что покрыли они, как грозовая туча все крыши и деревья, сидели повсюду – на плетнях, и кадках, на земле, и хлеву, на дороге, и огородах. Бесчисленное множество каркающих чёрных птиц заполонило небо, так, что и солнца не видать было сквозь их полчища.

Страшно сделалось людям, что за диво такое? Вышли они, было, на улицу, стали ворон прогонять, да не тут-то было. Одну смахнут с крыльца – три на её место садятся. Что делать? Пока думали да гадали, птицы с места снялись и полетели, и так их много было, что всё небо они собой закрыли. Только рано было радоваться. Не успели вороны скрыться, как с другой стороны деревни, с той, где лог был, туман пополз – густой, тёмный, липкий. Отродясь люди такого не видывали.

А как накрыл туман всю деревню и сделалось кругом темно да тихо, как ночью, так услышали люди, будто шёпот пробежал по улицам, зашелестело что-то, забормотало, потянуло, как сквозняком. И увидели люди, глядевшие сквозь окна на улицу, что идёт по дороге старуха. Сгорбленная вся, страшная, в чёрное тряпьё замотанная с головы до ног. Идёт на палку сухую опирается, да нараспев читает что-то.

Вовсе жутко стало людям. Не из своих бабка эта была. Кто она такая? Что бормочет себе под нос? И что за туман всю деревню накрыл пеленой? А старуха посреди деревни остановилась, руками повела, к небу их подняла, да закричала что-то страшным голосом, слов не разобрать. И начали люди на улицу выходить, как заворожённые.

Вся деревня перед старухой собралась, против воли своей пришли. А та хохочет радостно, руки потирает. Начала она по кругу кружить да к каждому подходить и пальцами до лба дотрагиваться. До кого дотронется, тот замертво падает. Вой поднялся, кричат люди, плачут, а сделать ничего не могут, ноги словно чугунные, не могут с места сойти.

И вдруг, откуда ни возьмись, Глазливая идёт. Хоть бы что ей! Не берет её морок старухин. Подошла и встала в сторонке – строгая, прямая. Люди замолчали, на неё уставились, отродясь они Настьку такой не видали. Всё она с улыбкой блаженной да стишками своими плясала по улицам. А тут стоит будто и вовсе умная девка перед ними, глаза ясные, лик строгий, глядит она глазищами своими прямо на старуху и говорит:

– Что, снова тебе неймётся, ворона старая? Опять по души пришла в мир людской?

Захохотала старуха, затряслась мелко-мелко:

– Да и ты я вижу тоже здесь? Давно ли? Сколько тебе нынче годков?

– Сколь ни есть все мои, – пресекла её Глазливая, – Пошла прочь с моей деревни.

– Ох-ох, испугала! Возьму своё и уйду.

– Нет тут твоего, карга!

– А это мы поглядим, – ответила злобно старуха.

Подошла она к Ивану, парню молодому да статному, стоит тот перед ней ровно каменный, слёзы только из глаз сами льются. Сила в парне недюжинная, а стоит и сделать ничего не может, сковала его ведьма проклятая. Только было подняла старуха руку, чтобы ко лбу его притронуться, как упала Глазливая на землю, затряслась, забилась, а после вытянулась вся в струнку и замерла. И вдруг изо рта её голубица белая выпорхнула и на старуху кинулась.

Каркнула та по-вороньи и вороной оборотилась. Сцепились они в воздухе, только перья летят. А люди стоят и помочь не могут, нет сил пошевелиться. Лишь смотрят что-то дальше будет. А голубица клюёт и клюёт каргу, но вот изловчилась та и подмяла голубицу. У той крыло-то одно подбитое было. Вспомнили люди, как вчера кто-то камнем в Глазливую бросил да руку ей сильно зашиб.

Погибать стала голубица, до крови её ворона клюёт. И тут вдруг Иван силу в руках почуял, видать всё же ослабели чары карги старой. Схватил он палку с земли да и ударил ею, зашиб ворону. А голубица белая на земле лежит, не шевелится. Тут туман спадать начал, рассеялся, солнце выглянуло. На месте карги старой лишь горстка перьев чёрных осталась. И голубица пропала, как не было. А на её месте Глазливая лежит.

Подбежали люди к Настьке, руки-ноги ей растирают, а она не слышит, не видит, словно мёртвая лежит. Плачут люди над спасительницей своею да не откликается она. Тут бабка Поля подошла, расступились люди, замолкли.

– Попробую я ей помочь.

– Баба Поля, что за голубица то была?

– Душа это была Настина. Старуха та чёрная – неживая она, из мира мёртвых приходила, потому и не могут с ней живые бороться. Вот Настя и отдала жизнь свою, чтобы старуху победить, чтобы из тела своего выйти да в бой вступить с мёртвой ведьмой.

Опустили люди головы, тоска их взяла, всю жизнь они над Настькой потешались, за дурочку принимали, а она непростая, видать, была.

– Спаси её, бабка Поля!